Толпа повсюду растет. Все три улицы начинают чернеть и наполняться по закону сообщающихся сосудов. По дороге нам попадаются жители: старики, или уродливые скрюченные мужчины, или заморыши с перекошенной рожей, или молодые люди, от которых веет тайной скрытых болезней и политических связей. Много старух в нижних юбках и девушек, тучных, пухлощеких, покачивающихся, как белые гусыни.

Вдруг, между двумя домами, на какой-то улочке, мне является видение: в темноте мелькает женщина...

Это Эдокси! Эдокси, женщина-лань; это ее на равнине преследовал, как фавн, Ламюз в то утро, когда мы вели раненого Вольпата и Фуйяда и она появилась перед нами на опушке леса, как бы соединенная с Фарфаде улыбкой.

Она-то и озарила, словно неожиданное сияние, эту улочку. Но вдруг исчезла за выступом стены, и все опять погрузилось во мрак... Она здесь? Уже? Значит, она следовала за нами в нашем долгом, мучительном странствовании?.. Ее тянет к нам...

Да, это бросается в глаза: я видел ее только минуту, в светлом уборе ее волос, но заметил, что она задумчива и озабоченна.

Ламюз идет вслед за мной и ее не замечает. Я ему о ней не говорю. Он еще успеет заметить это прекрасное пламя, он рвется всем существом к этой женщине, но она убегает от него, как блуждающий огонек. Впрочем, пока мы слишком заняты делами. Надо во что бы то ни стало завоевать желанный угол. С настойчивостью отчаявшихся людей мы опять идем на поиски. Нас увлекает за собой Барк. Он принял это дело близко к сердцу. Он весь трепещет, его обсыпанный пылью хохолок тоже дрожит. Он нас ведет, принюхиваясь к воздуху. Он предлагает нам попытаться проникнуть в эту желтую дверь. Вперед!

У желтой двери показывается согбенная фигура: поставив ногу на дорожный столб, Блер очищает ножом заскорузлый сапог и сдирает с него слой известки... Он словно занимается лепкой.

- У тебя никогда не было таких белых ног, - поддразнивает его Барк.

- Ладно, шутки в сторону, - говорит Блер, - ты не знаешь, где эта повозка?

Он поясняет:

- Хочу разыскать зубоврачебную повозку, чтобы мне вырвали последние старые костяшки и вставили челюсть. Говорят, эта повозка зубодера стоит здесь.

Он складывает нож, прячет его в карман и идет вдоль стены, поглощенный мыслью о воскрешении своей челюсти...

Лишний раз мы клянчим, как нищие, повторяя все те же словечки:

- Здравствуйте, мадам! Нет ли у вас уголка для еды? Мы заплатим, мы заплатим, ясное дело...

- Нет...

При свете низкого оконца, как в аквариуме, показывается странное плоское лицо старика, перерезанное морщинами, похожее на страницу старой рукописи.

- У тебя ведь есть сарайчик?

- В сарайчике тоже нет места: там стирают белье...

Барк подхватывает эти слова на лету:

- Все-таки, может быть, подойдет. Можно взглянуть?

- Там стирают, - бормочет женщина, продолжая подметать пол.

- Знаете, - скорчив любезную мину, говорит Барк, - мы ведь не какие-нибудь буяны, что напьются и скандалят. Можно взглянуть, а?

Баба перестает мести. Она худая и плоская. Кофта висит на ней, как на вешалке. У нее невыразительное, застывшее, словно картонное лицо. Она смотрит на нас и нерешительно, нехотя ведет нас в темную-темную глинобитную конуру, заваленную грязным бельем.

- Великолепно! - искренне восклицает Ламюз.

- Славная девчурка! - говорит Барк и треплет по щеке пухлую, румяную девочку, которая разглядывает нас, задрав грязный носик. - Мадам, это ваша?

- А этот? - решается спросить Мартро, показывая на откормленного ребенка, с тугими, как пузырь, щечками, вымазанными в варенье и пыли.

Мартро робко пытается приласкать чумазого, липкого малыша.

Женщина не удостаивает ответом.

Мы топчемся, юлим, хихикаем, словно нищие, мольбы которых еще не услышаны.

- Хоть бы эта старая стерва согласилась! - с тревогой шепчет мне на ухо Ламюз. - Здесь отлично, а везде уже занято.

- Стола нет, - наконец говорит женщина.

- О столе не беспокойтесь! - восклицает Барк. - Да вот в углу стоит старая дверь. Она будет нам столом.

- Нет, вы мне тут все разбросаете и перевернете вверх дном! недоверчиво отвечает картонная женщина, явно жалея, что сразу же не прогнала нас.

- Право, не беспокойтесь! Да сейчас увидите сами! Эй, Ламюз, подсоби мне, дружище.

Мы кладем старую дверь на две бочки. Карга недовольно смотрит.

- Немножко почистить ее, и все будет отлично, - говорю я.

- Да, мамаша, хорошенько провести метлой: это будет лучше всякой скатерти!

Она не знает, что ответить, и смотрит на нас с ненавистью.

- У меня только два табурета, а вас-то сколько?

- Около дюжины.

- Дюжина! Господи Иисусе!

- Ничего! Устроимся! Вот здесь есть доска; вот и скамья готова. Верно, Ламюз?

- Ну, ясное дело! - отвечает Ламюз.

- Эта доска мне нужна, - заявляет женщина. - У меня до вас стояли солдаты, они уже пробовали ее взять.

- Да мы ведь не жулики, - сдержанно замечает Ламюз, чтоб не рассердить женщину, от которой зависит все наше благополучие.

- Я о вас не говорю, но, знаете, солдаты портят все. Беда с этой войной!

- Значит, сколько это выйдет, за стол напрокат и за то, чтоб что-нибудь разогреть на плите?

- Двадцать су в день, - нехотя бурчит хозяйка, словно мы у нее вымогаем эту сумму.

- Дороговато! - говорит Ламюз.

- Так платили другие, что стояли до вас. И какие были славные люди: давали нам свои харчи! Я знаю, что для солдат это нетрудно. Если, по-вашему, это дорого, я сейчас же найду других охотников на эту комнату, на этот стол и печь. Их будет меньше двенадцати. Ко мне все время ходят и заплатят подороже, если мы захотим. Подумайте, двенадцать человек!

- Я сказал: "Дороговато!" - но в конце концов ладно! - спешит прибавить Ламюз. - Как, ребята?

Он задал этот вопрос только для проформы. Мы соглашаемся.

- Выпить бы! - говорит Ламюз. - Продаете винцо?

- Нет, - отвечает баба.

И голосом, дрожащим от гнева, прибавляет:

- Вы понимаете, военные власти заставляют нас продавать вино не дороже пятнадцати су! Пятнадцать су! Веда с этой проклятой войной! На ней теряешь деньги! Подумайте: пятнадцать су! Вот я и не продаю вина. У меня, конечно, есть вино, но только для себя. Конечно, иногда, чтоб услужить, я уступаю его знакомым, людям толковым, но, вы сами понимаете, не по пятнадцати су!