- ...Этот денщик рассказывал: "Когда я возвращался из отпуска, бабенки кричали, приветствовали нас на всех переездах". А я ему сказал: "Они, верно, принимали вас за солдат".

- "...А-а, говорю, так вы, значит, мобилизованы?" - "Конечно, отвечает, ведь я ездил в командировку: читал лекции в Америке по поручению министра. Разве это не мобилизация? А еще, друг мой, я не плачу за квартиру, значит, я мобилизован..."

- ...А я...

- Словом, - крикнул Вольпат, и властный голос этого путешественника, только что возвратившегося "оттуда", заставил всех замолчать, - словом, я видел всю их свору за жратвой. Два дня я был помощником повара на кухне интендантского управления: мне не позволили бить баклуши в ожидании ответа на мое прошение, а ответ все не приходил, ведь к нему прибавили отношение, запрос, справку, заключение, и всем этим бумажкам приходилось останавливаться на полдороге в каждой канцелярии.

Ну, значит, я был поваром на этом базаре. Раз подавал обед я, потому что главный повар вернулся из четвертого отпуска и устал. Я видел и слышал всех этих господ каждый раз, как входил в столовку (она помещалась в префектуре).

Там были нестроевые, но был и кое-кто из действующей армии; были старики, немало и молодых.

Мне стало смешно, когда кто-то из этих болванов сказал: "Надо закрыть ставни для безопасности". Ведь они сидели в комнате, в двухстах километрах от линии огня, но эта падаль делала вид, что им угрожает бомбардировка с аэропланов...

- Мой двоюродный брат, - сказал Тирлуар, шаря в карманах, - пишет мне... Да вот что он пишет: "Дорогой Адольф, меня окончательно удержали в Париже, я причислен к канцелярии лазарета номер шестьдесят. Пока ты там, я торчу в столице под вечной угрозой "таубе" и "цеппелинов".

- Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Хо-хо-хо!

Эта фраза вызывает общее веселье; ее смакуют, как лакомство.

- А потом еще смешней было во время обеда этих окопавшихся, продолжал Вольпат. - Обед был хороший: треска (это было в пятницу - постный день), но приготовленная шикарно, вроде камбалы "Маргерит" или как там ее? А уж разговорчиков я наслушался...

- Они называют штык "Розали", да?

- Да. Чучела! Но эти господа говорили больше всего о самих себе. Каждый хотел объяснить, почему он не на фронте; он говорил и то, и се и лопал вовсю, на, в общем, говорил: "Я болен, я ослаб, поглядите, какая я развалина, я старый хрыч". Они старались откопать в себе всякие болезни и щегольнуть ими: "Я хотел пойти на войну, но у меня грыжа, две грыжи, три грыжи". Ну и обед! "Приказы об отправке всех на фронт, - объяснял один весельчак, - это, говорит, комедия; в последнем действии все всегда улаживается. А последнее действие - это параграф: "...если не пострадают от этого интересы службы...". Другой рассказывал: "У меня было три друга, офицеры, я рассчитывал на них. Я хотел обратиться к ним, но незадолго до того, как я собрался подать прошение, они, один за другим, были убиты в сражениях; вот не везет мне!" Один объяснял другому, что он-то хотел пойти на фронт, но старший врач обхватил его обеими руками и силой удержал в запасном батальоне. "Что ж, говорит, мне пришлось покориться. В конце концов я принесу больше пользы родине моим умом, чем ружьем". А тот, что сидел рядом с ним, кивал кудлатой головой: "Правильно! Правильно!" Он, правда, согласился поехать в Бордо, когда боши подходили к Парижу и когда Бордо стал шикарным городом, но потом он определенно вернулся поближе к фронту, в Париж, и говорил что-то в таком роде: "Я полезен Франции моим талантом; я должен непременно сохранить его для Франции".

Они говорили еще о других, которых там не было: майор, дескать, становится невыносимым, чем больше он дряхлеет, тем становится строже; генерал неожиданно производил ревизии, чтоб выловить окопавшихся, но неделю тому назад он опасно заболел и слег в постель. "Он умрет непременно; его состояние не вызывает больше никаких опасений", - говорили они, покуривая папиросы, которые дурехи из высшего света посылают солдатам на фронт, "Знаешь Фрази? - сказал кто-то. - Он молоденький, хорошенький, прямо херувим; так вот он нашел наконец способ остаться; на скотобойнях требовались резники, вот он и поступил туда по протекции, хоть он и юрист, и служил в нотариальной конторе. Ну, а сыну Фландрена удалось устроиться землекопом". - "Он землекоп? А ты думаешь - его оставят?" - "Конечно, ответил кто-то из этих трусов, - землекоп, значит, дело верное..."

- Вот болваны! - проворчал Мартро.

- И все они завидовали, не знаю почему, какому-то Альфреду, не помню его фамилии: "Когда-то он жил на широкую ногу в Париже, завтракал и обедал в гостях или в лучших ресторанах с друзьями. Делал по восемнадцати визитов в день. Порхал по салонам, с файфоклока до зари. Без устали дирижировал котильонами, устраивал праздники, ходил по театрам, не считая уже прогулок в автомобилях, и все это поливал шампанским. Но вот началась война. И вдруг он, бедненький, устал: не может стоять поздно вечером у бойницы, не спать и резать проволочные заграждения. Ему надо спокойно сидеть в тепле. Чтоб он, парижанин, отправился в провинцию, похоронил себя в окопах? Да никогда в жизни!" - "Я это понимаю, - отвечал другой франт, - мне тридцать семь лет, в моем возрасте надо себя беречь!" А пока он это говорил, я думал о Дюмоне, леснике; ему было сорок два года; его кокнуло на высоте сто тридцать два, так близко от меня, что, когда пачка пуль попала ему в голову, даже меня всего затрясло от сотрясения его тела.

- А как эти холуи обращались с тобой?

- Они мной гнушались, но не очень это показывали. Только время от времени, когда уже не могли удержаться. Они смотрели на меня искоса и больше всего старались не коснуться меня, когда проходили мимо: ведь я был еще грязный после окопов.

Мне было противно среди всех этих выродков, но я повторял про себя: "Ничего, Фирмен, ты здесь только проездом..." Только раз меня чуть не взорвало, когда кто-то из них сказал: "Потом, когда мы вернемся с войны... если вернемся". Ну, уж это простите. Он не имел права так говорить! Пусть он там "устраивается", но пусть не корчит человека, которому угрожает опасность: ведь он упрятался, чтоб не идти на фронт! И еще они рассказывали о боях, ведь они побольше нас в курсе всех дел и знают, как ведется война, а после, когда ты вернешься домой, - если только вернешься, - ты окажешься еще виноватым, поверят не тебе, а этим болтунам.