– Осторожне, мальчикъ, осторржне.

Но тотъ былъ уже на носу и услся у бугшприта, вглядываясь въ черную поверхность моря, въ глубин котораго отражались волнистыми свтовыми линіями мерцающія звзды.

Пузатый и тяжелый лаудъ опускался посл каждой волны съ торжественнымъ глухимъ плескомъ, вздымая брызги, долетавшія до самаго лица Хуанильо. Дв полосы искрящейся пнытскользили по обимъ сторонамъ неуклюжаго носа, и надутый парусъ съ терявшейся во мрак верхушкою, казалось, бороздилъ небесный сводъ.

Какой король, какой адмиралъ былъ счастливе Хуанильо, юнги на "Санъ-Рафаэл"? Бррр… Это полный желудокъ привтствовалъ его пріятной отрыжкой. Какая чудная жизнь!

– Дядя Чиспасъ! Дайте сигарку!

– Приди за ней!

Хуанильо пробжалъ по борту по подвтренной сторон. Наступила минута затишья, и парусъ сильно затрепеталъ, готовясь безжизненно повиснуть вдоль мачты. Но вдругъ налетлъ порывъ втра, и судно накренилось быстрымъ движеніемъ. Чтобы сохранить равновсіе, Хуанильо невольно ухватился за край паруса, но тотъ надулся въ этотъ самый моментъ, точно собрался лопнуть, и помчалъ лаудъ быстрымъ вихремъ, толкая все тло мальчика съ такою неудержимою силою, что тотъ камнемъ полетлъ въ воду.

Среди шума волнъ хлебавшему воду Хуанильо послышался чей-то крикъ, какія-то неясныя слова. Можетъ быть, это былъ старый рулевой, кричавшій: – Человкъ за бортомъ!

Онъ глубоко погрузился въ воду, ошеломленный ударомъ и неожиданностью. Но прежде, чмъ дать себ точный отчетъ въ случившемся, онъ снова увидлъ себя на поверхности моря, размахивая руками и вдыхая въ себя свжій втеръ. А баркасъ? Онъ уже исчезъ изъ виду. Mope было совершенно темно, темне, чмъ оно казалось съ палубы лауда.

Хуанильо почудилось вдали какое-то блое пятно, какой-то призракъ, качавшійся на волнахъ, и онъ поплылъ по направленію къ нему. Но вскор пятно очутилось по другую сторону отъ него, и онъ перемнилъ направленіе, потерявъ всякое предстівленіе о своемъ положеніи и плывя, самъ не зная куда.

Башмаки были тяжелы, какъ свинцовые. Проклятые! Вотъ какъ они служили ему первый разъ, что онъ былъ обутъ. Шапка сдавливала ему виски, а брюки тянули его книзу, точно доставали до дна морского и цплялись за водоросли.

– He волнуйся, Хуанильо, не волнуйся.

И онъ сбросилъ шапку, жаля, что лишенъ возможности поступить такъже съ башмаками.

Хуанильо врилъ въ свои силы. Онъ плавалъ хорошо и чувствовалъ, что способенъ продержаться на вод часа два. Экипажъ судна несомннно повернетъ назадъ, чтобы вытащить его, и все дло ограничится хорошей ванной. Разв такъ умираютъ люди? Умереть въ бурю, какъ его ддъ и отецъ, это хорошо, но умереть отъ толчка паруса въ такую чудную ночь среди тихаго моря было бы весьма глупо.

Онъ все плылъ и плылъ, воображая, что видитъ передъ собою тотъ неясный призракъ, который мнялъ мсто, и ожидая, что изъ мрака выступитъ "Санъ-Рафаэль", воэвращающійся въ поискахъ за нимъ.

– Эй, баркасъ! Дядя Чиспасъ! Хозяинъ!

Но крики утомляли его, и два или три раза волны захлестывали ему ротъ. Проклятыя! Съ судна он казались ему ничтожными, но среди моря, когда онъ былъ погруженъ въ воду по шею и вынужденъ все время работать руками, чтобы удержаться на поверхности, он душили и били его своимъ глухимъ покачиваньемъ, открывали передъ нимъ глубокія и подвижныя ямы, смыкая затмъ края, какъ будто хотли поглотить его.

Онъ продолжалъ врить, но уже съ нкоторымъ безпокойствомъ, въ то, что можетъ продержаться на вод втеченіе двухъ часовъ. Да, онъ разсчитывалъ на это время. Тамъ у берега онъ плавалъ безъ всякой усталости втеченіе двухъ часовъ и даже дольше. Но это было въ солнечные часы, въ томъ хрустально-голубомъ мор, когда онъ видлъ подъ собою въ волшебно-прозрачной глубин желтыя скалы съ остролистными водорослями, напоминающими какъ бы втви зеленаго коралла, розовыя раковины, перламутровыя звзды, блестящіе цвты съ мясистыми лепестками, покачивавшіеся каждый разъ, какъ ихъ задвали рыбы своими серебряными животами. А теперь онъ былъ въ чернильномъ мор и затерянгь во мрак; платье давило его, а подъ ногами у него лежало, Богъ знаетъ, сколько разбитыхъ судовъ и объденныхъ жадными рыбами труповъ. И онъ дрожалъ отъ прикосновенія своихъ мокрыхъ брюкъ, воображая, что это впиваются въ него острые зубы.

Усталый, ослабвшій, онъ легъ на спину, предоставивъ волнамъ нести себя. Во рту онъ чувствовалъ вкусъ ужина. Проклятая пища! И какъ тяжело заработать ее! Онъ очевидно, преглупо умретъ здсь въ конц концовъ. Но инстинктъ самосохраненія заставилъ его встрепенуться. Его можетъ быть искали и пройдутъ мимо, не замтивъ, если онъ будетъ лежать. Онъ снова принялся плыть въ тревог и отчаяніи, поднимаясь на гребень волнъ, чтобы видть дальше, бросаемый изъ стороны въ сторону и кружась все на одномъ и томъже мст.

Его бросили, точно онъ былъ упавшею съ баркаса тряпкою. Боже мой! Разв такъ забываютъ людей? Но нтъ, можетъ быть, его ищутъ въ эту самую минуту. Баркасъ ходитъ быстро. Пока люди ныберутся на палубу и переставятъ паруса, баркасъ успетъ уже отойти чуть не на милю.

И, убаюкиваемый этой надеждой, онъ тихо погружался въ воду, точно его тянули внизъ тяжелые башмаки. Онъ почувствовалъ во рту соленую горечь. Глаза его ослпли, волны сомкнулись надъ его стриженой головою. Но между двумя волнами образовался маленькій водоворотъ, изъ воды показались дв сведенныя руки, и онъ снова всплылъ на поверхность.

Руки его нмли, голова клонилась на грудь, точно сонъ побждалъ ее. Хуанильо показалось, что небо измнилось: звзды были красны, словно брызги крови. Mope перестало внушать ему страхъ: онъ чувствовалъ желаніе разлечься на волнахъ и отдохнуть.

Онъ вспомнилъ о своей бабушк, которая можетъ быть думала о немъ въ это время. И ему захотлось молиться, какъ тысячи разъ при немъ молилась старушка. "Отче нашъ, иже еси"… Онъ молился про себя, но совершенно безотчетнымъ для него образомъ его языкъ зашевелился и произнесъ такимъ хриплымъ голосомъ, что онъ показался Хуанильо чужимъ:

– Свиньи! Подлецы! Они бросили меня.

Онъ снова погрузился въ воду и изчезъ, тщетно работая руками, чтобы удержаться на поверхности. Кто-то тянулъ его за башмаки, Онъ нырнулъ во мракъ, хлебнуаъ воды, безжизненный и обезсиленный, но самъ не зная какъ, снова всплылъ на поверхность.

Звзды были черны теперь, еще черне, чмъ небо, выступая на немъ чернильными пятнами.

Насталъ конецъ. На этотъ разъ онъ безвозвратно шелъ ко дну. Тло его стало свинцовымъ, и онъ опустился по отвсной линіи, увлеченный своими новыми башмаками. А въ то время, какъ онъ падалъ въ пучину съ разбитыми судами и объденными скелетами, въ его мозгу, все боле заволакиваемомъ густымъ туманомъ, все повторялись слова: – Отче нашъ… Отче иашъ… подлецы! мерзавцы! они бросили меня!

Открывая дверь своей хижины, Сенто замтилъ въ замочной скважин какую-то бумажку.

Это была анонимная записка, переполненная угрозами. Съ него требовали сорокъ дуро, которыя онъ долженъ былъ положить сегодня ночью въ хлбную печь напротивъ своей хижины.

Вся деревня была терроризирована этими разбойниками. Если кто-либо отказывался подчиниться подобнымъ требованіямі, его поля оказывались опустошенными, жатва погубленною, и могло даже статься, что онъ проснется въ полночь и едва успетъ бжать изъ-подъ рушившейся среди пламени соломенной крыши, задыхаясь отъ удушливаго дыма.

Гафарро, самый сильный и ловкій парень изъ деревни Русафа, поклялся обнаружить личность разбойниковъ и просиживалъ ночи напролетъ въ засад въ тростник или бродилъ по тропинкамъ съ ружьемъ въ рук. Но однажды утромъ его нашли въ канав съ пронизаннымъ пулями животомъ и отрубленною головою… Вотъ и разберите, кто это сдлалъ.

Даже въ валенсійскихъ газетахъ писалось о томъ, что происходило въ этой деревн, гд зпирались съ наступленіемъ ночи вс хижины, и воцарилась такого рода паника, что каждый искалъ только своего спасенія, забывая о сосдяхъ. И при всемъ этомъ дядя Батистъ, алькадъ даннаго узда въ округ, металъ громъ и молнію каждый разъ, какъ власти, уважавшія его, какъ силу во время выборовъ, говорили съ нимъ объ этомъ дл, и уврялъ, что его и его врнаго альгуасила Сигро вполн достаточно, чтобы справиться съ этою напастью.