Через день Иван Васильевич навестил другого племянника.

Тот жил в чистом, уютном двухэтажном доме, обнесенном зеленым палисадником; внизу помещалась лавка.

В этом доне уже были осведомлены о приезде бедного родственника.

Ивана Васильевича встретил высокий, полный мужчина с окладистой бородой. Лицо его было суровое, и в глазах выражалась жестокость.

Иван Васильевич долго и пристально всматривался в него, не веря своим глазам «Неужели это Васенька? Тот милый, курчавый мальчик, которого он когда-то любил и ласкал?»

— Что, дядюшка, не признаете нас? — басистым голосом спросил племянник и рассмеялся.

— Где же узнать? Очень изменился… Вот теперь я вижу… Что-то в лице есть отцовское, — проговорил дядя, здороваясь и избегая называть племянника по имени. Ему казалось неловким называть этого купчину Васей и говорить ему «ты».

— А вот моя супруга Марья Власьевна и дочка Глаша.

Вошли в горницу, убранную парадно, по-купечески, с большими божницами, с цветными скатертями, с серебром, выставленным наружу, и половиками по всему полу. Навстречу гостю встала худенькая, маленькая женщина с большими испуганными глазами и дородная девица, лет 18, как две капли похожая на отца.

Иван Васильевич сел на диван, кругом него поместилась вся семья, и ему стало не по себе.

— Чем же вы, дядюшка, занимались в столице? — спросил хозяин.

— Занимался в конторе… Кроме того, кое-что писал.

— Что же вы изволили писать?

— Писал статьи, печатал их, книги издавал.

— Пустое это дело по нынешним временам — писать книги…

— Вероятно, а вашу глушь не доходит хорошая, дельная книга, — оттого вы так и судите, — заметил дядя.

— Это правда, Василий Алексеевич, есть очень приятные, чувствительные книжки… Читаешь, — вдоволь наплачешься… — вставила было суждение жена хозяина.

Тот взглянул на нее так, что она дальше не продолжала.

— Ничего ты не понимаешь… Твое дело бабье, знай свою кухню да дочку и молчи, — грубо заметил он.

Девица хихикнула.

— Что вы это говорите, голубчик… Теперь другие времена: женщина рвется к свету. Это очень похвально и приятно слышать, что Марья Власьевна любит почитать книжку. Хорошая книга переродить человека может.

— Это поучение вы, дядюшка, оставьте про себя. У вас — по-одному, у нас — по-другому… Лучше вы нам объясните, что же вы тут собираетесь делать?

— Пока ничего. А там видно будет…

— Что же у вас, дядюшка, чин большой?

— Нет, совсем маленький.

— Так.

Племянник помолчал и, наконец, проговорил решительно:

— Вы нас извините, дядюшка… Мы не можем вас у себя пристроить, потому и занятий таких нет и помещения маловато.

— Я, голубчик мой, и не собирался у вас устраиваться, — ответил дядя и стал прощаться.

— Куда мог вы? Сейчас закусим… Водочки выпьем… Эй, жена, скорее! — суетился племянник.

— Нет, нет. Спасибо. Я водки совсем не пью…

— Это, дядюшка, плохо. Значит, вы нам не товарищ, — рассмеялся хозяин.

Иван Васильевич вышел в прихожую, и тут он заметил, что на него грустно смотрят большие испуганные глаза жены, точно она хочет ему что-то сказать. Когда он нагнулся, чтобы надеть калоши, она робко шепнула мужу:

— Вы бы позвали дядюшку на кутью.

— Нечего его поваживать. Он нам не ко двору, — шепотом пробурчал ей в ответ хозяин.

Выйдя на свежий воздух, Иван Васильевич вздохнул полной грудью. «Как тут тяжело! Мрак какой-то! Вот где через золото слезы льются… Бедная женщина!» — подумал он, вспоминая худощавое лицо хозяйки и ее испуганные глаза.

Иван Васильевич еще несколько раз навестил своих племянников и нигде не нашел «души», как он мечтал и говорил себе.

Когда он принес детям Антона Алексеевича гостинцы и подарки, Анна Ивановна приняла его любезнее и даже оставила обедать, но он хорошо видел, что она дрожит над каждым куском. Муж ее был человек бесхарактерный и все делал, как она хочет.

У Василия Алексеевича дядя совсем перестал бывать: он не мог выносить, что тот обращается грубо со своей кроткой женой, не мог видеть его пьяного, бессердечного лица. Племянник тоже невзлюбил дядюшку.

Подошел рождественский сочельник. В маленьком, глухом городе праздник встречали по-старинному: целый день строго постились, а с появлением первой вечерней звезды садились за ужин. Ужинали на сене, подавали непременно все рыбное и обязательно кутью, пшеницу с медом, взвар из чернослива.

Вечерело. На небе появились заезды. В окнах домов замелькали огни, задвигались люди: все собирались радостно встретить праздник среди своей семьи и близких друзей. В такие шумные дни особенно грустно бывает одиноким людям.

Иван Васильевич Хлебников сидел в своей комнате у окна. Опустивши голову на руки, он задумчиво смотрел на улицу и думал невеселую думу. Никто его не вспомнит в этот день, не спросит, как он встречает праздник! А как бы ему хотелось, чтобы около него был кто-нибудь из близких, родной… И многое ли ему надо? Только участие доброй души, приветливое слово… Он и сам не знает, как прошла его жизнь: за работой да за чтением. Людей он дичился, конфузился, удалялся, а теперь, под старость, и невыносимо стало одинокому… Племянники, к которым он так стремился, — Бог с ними… Один — кулак, черствый эгоист… Другой — без воли, жены боится; жена сварливая, скупая… Если бы он явился к ним богатым, конечно, встретили бы иначе…

«Вон сегодня и у цирюльника веселье, вся семья в сборе ужинать сели, — думал Иван Васильевич, всматриваясь в темноту и заметив знакомую вывеску.

„Как, бывало, любили мы детьми сочельник — эти милые сердцу, трогательные обряды. С каким-то особым благоговением садились за стол, на котором лежало сено. Как ждали мы появления первой звезды: нам казалось, что это именно та, которую видели волхвы на востоке. Как трудно было целый день пропоститься в сочельник… Братец, бывало, не утерпит и стащит кусок хлеба и съест его потихоньку… Где ты, милое детство?! Как пусто и скучно одинокому человеку“.

Эти размышления были прерваны стуком в дверь.

— Войдите, — сказал Иван Васильевич.

Вошла прислуга и удивилась, застав жильца в темноте.

— Сумерничаете, барин? — спросила она.

— Да. Размечтался тут и про огонь забыл.

— Вам бы лучше к своим пойти… Нынче везде кутья.

— Нет, не пойду. Нездоровится…

— Ах, да! Что же я! — спохватилась женщина. — Вот вам гостинец!

— Какой гостинец? Откуда? — удивился жилец.

— Ямщик велел отдать. Нарочно заехал… Кланяться наказал и просил отдать, вот лепешки ржаные с творогом, коржики да масло. Его баба вам деревенский гостинец посылает…

— Где, где же этот ямщик? Позовите его. Я хочу его видеть. Позовите его, милая, — встрепенулся барин и так горячо просил прислугу, точно он услышал и ком-нибудь близком.

— Он уже давно уехал, барин, — ответила та.

— Зачем же вы его не остановили и ко мне не позвали?! Зачем вы мне раньше не сказали? — сокрушаясь, укорял ее барин.

— А мне и ни к чему, — простите, барин. Теперь я вам самоварчик поставлю… Вы и покушайте чаю с деревенскими гостинцами.

Прислуга ушла. Иван Васильевич оживился и повеселел. Этот скромный гостинец доставил ему огромное удовольствие, и он с улыбкой смотрел на деревенские лепешки. Они были тяжелы для его больного желудка, и он их есть не мог, — но ему было дорого что-то другое, что будто ворвалось с этими лепешками в его одинокую комнату в гостинице.

„Где-то далеко есть добрая душа, которая вспомнила обо мне… Как это отрадно! Как дорого это мне“, — думалось Ивану Васильевичу и становилось весело, и он зашагал по комнате. Ему казалось, что и у него праздник.