Бросался постепенно и по очереди носимый груз, в первую очередь — противогаз. Из сумки извлекался «Жим-Жим» (спирт с мылом, не помню, для чего или от чего он назначен), его заключали в марлю (тут же находившегося индпакета), выжимали, выпивали, остатки бросали вместе с противогазом. Сумку иногда оставляли, набивая бельем (видимость сохранялась), затем шла скатка (для чего шинель в такую жару?), котелок — чтоб не гремел. Труднейшим вопросом была винтовка. Самые смелые бросали и ее, самые трусливые винтовку сохраняли, и это им зачлось и очень помогало сохранить жизнь при налете (своих) заградотрядов. Все идущие в тыл без винтовки подлежали расстрелу как трусы и предатели. Происходила селекция. Первыми страдали самые смелые. Счастье, что не все попадались, и некоторые позже находили винтовки, брошенные впереди идущими, а трусы процветали.

Был ли приказ отступать, выяснить нам не удалось никогда, но командир бригады и штаб, а с ним и альпинисты двигались к Новгороду.

На группу альпинистов возложили охрану штаба. Теперь части двигались очень быстро. Через сутки остатки бригады собрались в Юрьевском монастыре. Тут выяснилось, что от Новгорода до Шимска значительно дальше, чем от Шимска до Новгорода (даже ночью).

А еще я перестал быть интеллигентом, ибо противника уже ненавидел и готов был стрелять в него. До военного еще далеко не дорос, но из штатского вышел. Это не значит, что мог бы выстрелить в конкретного человека, но к тому дело шло. Человека от скота отделяет не пропасть.

Война для бригады по-настоящему еще не началась, а нас уже разбили наголову. Чтобы представить себе порядок, в котором мы шли, следует сосчитать потери. Убитых и раненых было не так много. Ведь мы сидели в хорошо подготовленных окопах. Никто на нас не наступал: ни танки, ни пехота. Вывела из игры бомбежка, обстрел из минометов и страх. Страх — вот что в нас убило солдат. Мы (как теперь можно сказать) побежали или стали драпать, изредка поминая тех, кто потерялся, отстал, заблудился… Позже поэт Н. Коржавин сказал: «Кто осознал поражение, тот не разбит…» Но то позже. А пока проще оказалось не считать потери, а, прослезившись, сосчитать прибывших в монастырь. Впереди был штаб, комендантский взвод (человек двадцать), командир химроты (без роты) Косовцев, командир артдивизиона Береговой с одной пушкой, на которой он и приехал, отделение альпинистов в полном составе, еще то да сё и одна грузовая машина с секретным ящиком и знаменем бригады. Вот что осталось из полутора тысяч человек воинов, обоза и вооружения.

Было раннее утро. Мы не ели, не спали и не хотели спать, лихорадка, неопределенность и холодная дрожь были в душе и теле. Монастырь стоял на полуострове, вдающемся в озеро Ильмень, соединявшимся с дорогой Шимск — Новгород очень узким перешейком, и был как бы весь в озере. Высокая белая церковь — собор, белая стена вокруг монастыря, крупный хвойный и лиственный лес, на всей площади, скрывал остатки нашей бригады. Красивый туман над спокойным озером, и холодно без шинели (она потерялась) — главные ощущения того утра.

Внезапно настал — скорее, выяснился, порядок происходящей жизни. У самой церкви разорвался снаряд, потом другой…

Меня позвал (не вызвал) полковник Грибов. «Вам дается важное и ответственное задание. Нужно провести машину с секретными документами и знаменем бригады в Новгород. Бригада будет отступать по берегу озера и реки Волхов. Машина там не пройдет. Вам надлежит вместе с шофером (подумал!) — дам вам еще одного бойца (больше не могу) — прорваться по обстреливаемой дороге, возможно, что противник ее еще не перерезал, за город Новгород в сторону Ленинграда, и в деревне Заозерная (показал на карте) ждать моих распоряжений. Они будут высланы с нарочным».

Я подумал: баул с документами и знамя можно было бы пронести и на себе, а уж машина … ну что в такое время машина. Но… осознав сказал: «Есть прорваться с машиной в деревню Заозерная».

Грибов сказал: «Пришлите ко мне шофера. Вы старший».

Шофер мне сразу не понравился. Я ему приказал: «Бегом» А он медленно пошел, скорее побрел, к комбригу. Видно, до войны возил начальника или был таксистом.

Но машина была хороша. Трехосная, новенькая, еще пупырышки на резине.

Две ведущие оси.

Зеленая катушечка! Сейчас поведу тебя под камнепад, под лавину. Расправим плечи и полетим. Кончается война — начинается альпинизм! Пришел шофер и тоном совсем не подчиненного сказал: «Подтяните брезент на кузове», а сам сел в кабину и стал курить. Приданный боец был тоже рохля. Шофер сразу нас раскусил и уразумел. Пришлось еще раз развязывать брезент. Вся моя альпинистская компания принесла под него свои рюкзаки со спальными мешками и прочей спортивной ерундой. На войне все это оказалось такой незначительностью. В дальнейшем мы их не видели никогда (а о пуховых спальных мешках вспоминали уже после войны). Опять туго завязали брезент альпинистскими узлами и разошлись по заданиям.

Перед рассветом, чтобы не зажигать фар, тронулись. Я сидел в кабине. «Оружие» свое вытащил из кармана и затолкал за пояс. Теперь это был револьвер системы наган, а я уже знал разницу между пистолетом и револьвером.

Из письма Ирочки ко мне. Август 1941 г.

Тек длинный август 41-го года. Это письмо ко мне, конечно, не пришло. Оно мне приснилось. Как удалилась от меня Ирочка с Леной, и Мама, и наука, и любимые друзья. Я стою на кошках под огромным карнизом на Безынгийской стене. Нужно пройти под ним. Уже вышло солнце, как сейчас на новгородской дороге, и карниз может рухнуть. Я иду первым, вырубаю небольшие ступеньки, и сейчас по ним пройдут мои друзья, стоящие в укрытии. Веревку выдавал Сеня Аскенази.

Тогда мы проскочили. Карниз! Этот милый красавец карниз держался до того момента, пока Сеня Аскенази, идущий последним, не прошел под ним. А после, сразу… феерическая лавина из льда и снега выехала до середины Безынгийского ледника с высоты пять тысяч метров. Теперь я без друзей. Сеня, Толя, Костя и другие идут по берегу Ильменя. Я опять первым. «Поднимает» меня — железный ящик за спиной.

Важная и ответственная задача. Я не танкист, не буду стрелять, не буду давить никого. Я должен провезти ящик.

То ли немцы еще спали, то ли у них пушки заело, но обстреливать дорогу они начали минут через пятнадцать после нашего проскока. Выстрелы и разрывы стали слышны лишь тогда, когда машина была на въезде в Новгород. У меня, правда, не было ощущения, что этот милый немец ждал, пока я проеду.

А Новгород горел! Мы уперлись в горящую стихию. Города не было. Был огонь. Красный, белый, желтый огонь. В воздух летели бревна, горящие куски крыш, фонтаны крупных искр с обеих сторон улиц. Петергофские фонтаны искр, соединявшиеся в середине ее.

Мы стали рыскать, отыскивая проезд без огня. Такого не было. Мы отыскали тот, где огонь был потише, и, накрывшись мокрым брезентом, ринулись вперед, не зная, что впереди. Здесь шофер мне понравился. Он оказался молодцом. Чутье его вело, что-ли, или он знал эти места, но мы лихо миновали часть города, охваченную огнем, и въехали на Ленинградское шоссе.

Противоположная часть города не горела. Василий, так звали шофера, остановился у колодца. Мы попили прохладной прозрачной воды. Было совсем тихо. Ни машин, ни людей на дороге не было видно. Несколько минут отдыха от страха и напряжения. Установилось даже ощущение счастливого окончания поездки. Осталось — ерунда. Война на той стороне города. Мы здесь. И поехали в нашу деревню Заозерная.