— Поняла.

Эннис поклонилась, точно бесчувственная кукла, и поспешила выйти из комнаты.

При виде этого старики подняли крик.

— Господин Силард!

— Так… Так в том шприце все-таки был… полуфабрикат…

— Зачем вы этих ничтожеств!..

— Тишина.

Одного слова Силарда хватило, чтобы комната погрузилась в полнейшее молчание.

— Не переживайте. Вдруг на нас мафия ополчится? Поэтому я и создал нам щиты. Как выполнят свою задачу, я их поглощу… Или вы хотите сказать, что у вас самих хватит силенок сразиться с гангстерами? Так я вас не задерживаю.

Старики больше не произнесли ни слова.

Горизонт со стороны Манхэттена уже окрашивается в ночные цвета и вспыхивает первыми звездочками. На город, точно просачиваясь сквозь трещины в небе, опускается тьма. Ее наступлению огрызаются засиявшие разноцветными огнями проспекты. Их свет отражается от красных кирпичных стен, придавая городу особую, отличную от дневной, живость.

Нью-Йорк переживает невиданный кризис — Великую депрессию. Но пусть жизнь в нем сбавила обороты, город пока не думает умирать.

Словно из последних сил дотерпевшие до наступления ночи, по всему Нью-Йорку просыпаются и начинают шевелиться почти тридцать две тысячи подпольных баров.

Манхэттен, потакая людским желаниям, готовится явить другое свое лицо.

Один из немногих ночных клубов, находящийся под протекцией клана Мартиджо.

Небольшой магазинчик на границе Маленькой Италии и Чайна-тауна, «Альвеаре», для непосвященных, как и следовало из названия, специализировался на продаже меда, но если посмотреть вбок от кассы, можно было увидеть крепкую дверь, за которой скрывался «спикизи» — подпольный бар, куда мужчины и женщины шли в поисках запрещенного алкоголя. Хотя иногда туда пускали и детей. Здесь, на границе между потребностями общества и законом, встречались люди самых разных слоев и занятий.

В те годы в Нью-Йорке было полно подобных баров, пользующихся дырами в законах и скрывающихся в тени вполне респектабельных заведений, к примеру, в глубине магазина одежды или в подвале аптеки, а иногда даже внутри церквей или похоронных бюро.

«Альвеаре» был как раз одной из таких хитро оборудованных «обителей».

Под его залом был подвальный этаж. Обычно дверь в него была заперта, и к ней даже подойти было практически невозможно, но сегодня здесь собрались полтора десятка мужчин. Несмотря на такую компанию, зал окутывала напряженная тишина.

Свет не горел, лишь огонек в одинокой керосиновой лампе, стоящей в центре круглого стола, резал по глазам.

— Фиро Проченцо, — нарушил тишину негромкий голос.

Вокруг большого, занимающего добрую половину зала, круглого стола плечом к плечу, выпрямив спины, стояли мужчины. Сидел лишь один — он же и заговорил.

Капо сочиета клана Мартиджо, Морса Мартиджо. Он держался со свойственным людям его возраста достоинством, но при этом мог похвастаться редкой для мужчин старше пятидесяти отличной физической формой.

По бокам от него стояли двое из верхушки руководства: примо вото — «старейшина» — японец Канситиро Ягурума и киаматоре — «секретарь» — Ронни Скиатто. Контаюоло Майза Аваро стоял в полукруге за Ронни, через два человека от Морсы.

Ягурума свою должность получил вовсе не из-за возраста, хотя ему действительно давно перевалило за шестьдесят, и с виду он напоминал старого продавца из лавки традиционных китайских снадобий в Чайна-тауне.

В противоположность ему Ронни был еще молод, глаза его были слегка раскосы и отличались неизменным хитрым прищуром.

Каморра появилась на свет на итальянской земле, но Морса не придавал какого-то особого значения национальности, поэтому среди членов его «семьи» были выходцы из самых разных стран.

Фиро, стоящий напротив дона, взволнованно ответил:

— Да, босс, слушаю вас.

— Клянешься отвечать на мои вопросы честно и откровенно?

— Да.

После нескольких секунд молчания начался опрос.

— Ты хочешь войти в костяк семьи?

— Да.

— Мы, каморристы, обязаны своим появлением на свет тюрьме на земле наших отцов… Италии. Окажись по эту сторону, и однажды ты можешь обнаружить себя в тюремных застенках. Или твоя жизнь оборвется в ходе неравной схватки. Ты это понимаешь?

— Да.

— Стоя правой ногой в тюремной камере, левой — в гробу, клянешься ли ты не сходишь с выбранного тобой пути и быть готовым при необходимости правой рукой биться во имя своих амбиций?

— Да.

— А левой покончить с собой, если того потребует семья?

— Да, — мгновение помедлив, все же ответил юноша.

— Фиро Проченцо. Если твой отец убьет одного из нас, клянешься ли ты отомстить за убитого товарища?

На этот раз пауза вышла заметно дольше.

Фиро не помнил своего отца. Он родился и вырос в Адской кухне, бедном районе итальянских иммигрантов. Его отец был итальянцем, мать — американка британского происхождения. Насколько было известно Фиро, отец, еще в Неаполе, состоял в местной каморре. В результате войны между кланами его «семья» распалась, и он решил податься в США.

Отец умер почти сразу после рождения Фиро. От туберкулеза.

А незадолго до своего десятилетия он потерял мать.

Тоже от туберкулеза. Она умерла совсем одна, все сторонились ее из-за болезни.

Следующие несколько лет он просто выживал, как получалось. Задуматься о моральности или аморальности собственных поступков не было возможности. Шатаясь из одного района Нью-Йорка в другой, он однажды попытался стянуть кошелек у «примо вото» этой организации Ягурумы. Но в момент, когда он протянул руку к карману старого азиата, у Фиро вдруг все перевернулось перед глазами. После этого он бесчисленные сотни раз испытывал на себе приемы Ягурумы, но тот самый первый бросок навсегда отпечатался в памяти.

Так началось его знакомство с кланом Мартиджо. Для него его члены, они же постоянные посетители этого «Альвеаре», стали настоящей семьей.

Он не думал, что «нашел свое место в жизни» или о других пафосных вещах.

Фиро просто их любил.

Ему этого было достаточно.

— Да. Если убитый будет членом нашей семьи, я клянусь всадить за него нож в грудь родного отца.

— Ясно… Послушай-ка меня, Фиро. Твоя дальнейшая жизнь будет напоминать… спираль… да, гигантскую спиральную лестницу…

Вопросы закончились. Тон голоса дона смягчился, точно он уговаривал родного ребенка.

— Ставший частью нашего мира обречет себя лишь на один путь — вниз и только вниз. Случается, что кто-то теряет опору и скатывается по этой лестнице головой вперед, кто-то — срывается в центральный проем. А если кто захочет спрыгнуть сам и в объятиях славы красиво спуститься на парашюте, обязательно найдется тот, кто без колебаний перережет ему стропы. Мы — не более чем мушки, ползущие вниз по этой лестнице. Навстречу смерти. Какой она будет — смерть от падения с высоты, смерть от изнеможения после долгого спуска, долгожданный вечный сон после достижения цели — не важно. Смерть для всех в мире едина, но большинство людей… скажем так, к концу жизни все-таки оказываются где-то высоко, рядом с Раем, уж не знаю, существует он или нет. Но для нас путь наверх заказан в принципе. Капоне вон пытается… но в итоге его тоже ждет грандиозное падение, пусть и под овации. Проводят, как президентский катафалк, под слезы и крики… Но все равно его путь закончится внизу.

Он недолго помолчал. Затем, с шумом вздохнув полной грудью, продолжил.

— Такие яркие личности, как Капоне… они на виду даже у обычных людей, живущих вне этой спиральной лестницы. Тогда как жизни большинства из нас проходят для них незамеченными. Так, ползет кто-то по ступенькам к земле, а кто это, зачем ползет — они не знают и не хотят знать.