Дед, некоторое время созерцавший в огне былые битвы, вдруг поднял голову и стал с презрительным любопытством наблюдать за ним Удивление его росло, и он даже подался вперед, чтобы получше разглядеть его работу.

— Так, так. Хитрая это штука, — сказал он. — Вижу, что ты собираешься делать. Так щит не носит даже Тэлори.

— В этом нужды нет. Для щита у него есть рука со змеей, — сказал Дрэм, держа в зубах ремень.

Старик поглядел на него из-под лохматых золотисто-седых бровей:

— Почему ты ни разу не сказал мне о вашем сговоре с Тэлори семь весен назад?

Дрэм не сразу ответил. Он многое мог бы сказать деду, много обидных слов Прежде выпади такой случай, он бы не удержался, и все высказал. Но не сейчас. Он выплюнул ремень и повернул к себе щит другой стороной.

— В детстве хорошо иметь тайну Когда у тебя есть тайна, чувствуешь себя выше других.

Драстик, чинивший какую-то деталь воловьей упряжки, посмотрел на него и медленно, как бы нехотя, улыбнулся:

— А зачем тебе надо быть ј выше других? Чего тебе не хватало, братишка?

— Разве может чего-нибудь не хватать щенку, у которого такой замечательный старший брат, с таким длинным хлыстом? — сказал Дрэм и тоже улыбнулся. — Брось-ка мне лучше кусок ремня.

И вот наступил канун праздника Белтина, день, когда Дрэм должен был идти в Школу Юношей. Он не ел утром со всеми, так как Новым Копьям полагалось поститься перед посвящением.

Как требовал ритуал, он искупался в ручье и сейчас мокрый, с рубцами на груди и на шее, стоял возле очага, пока мать и Блай надевали на него набедренную повязку из алой ткани — алый знак воина. Он чувствовал, как она пламенем охватила его тело. Затем он перекинул через плечо волчью шкуру, стянув ее на талии синим ремешком с бронзовыми бляшками, расчесал волосы и завязал их сзади в узел кожаным шнурком. Теперь, когда приготовления были окончены, он, расправив плечи, стоял, будто воин перед сражением, но без оружия и боевой раскраски на лице. Он взглянул наверх и увидел, что дедов меч висит на прежнем месте. Сегодня вечером они снимут его и положат у очага рядом с новым копьем, которое он еще не видел. Сегодня вечером… Но где он будет сегодня вечером? Никто из тех, кто прошел этот путь, не мог ему ничего рассказать, ни Драстик, ни даже Вортрикс. Они были связаны обетом молчания, как и он будет им связан завтра.

Блай оправила ему складки на шкуре. Он посмотрел на нее сверху вниз, но увидел только макушку склоненной головы, а потом Блай молча, не взглянув на него, отошла. Она теперь никогда не глядела на него, с тех пор как он начал поправляться. Она все делала, что он просил, притом охотно, но не смотрела в его сторону, и в глубине души его это задевало.

Ему пора было идти. Он опустился на колени и, согласно обычаю, положил ладонь на бедро деда. И дед тоже, как велит обычай, положил свою огромную с синими венами руку на его руку со словами:

— Иди и возвращайся домой воином, мой мальчик.

Мать поцеловала его в лоб, повторив слова деда, потом подвела его к порогу и на прощанье небольно ударила между лопатками. Белошей, как всегда, сопровождал его до конца тропинки. Здесь они расстались, как расставались много раз прежде, и Дрэм в одиночестве двинулся к Школе Юношей.

Ветерок шелестел в траве, а на нижних склонах цвели кусты боярышника. Аромат их, как вдох и выдох, то исчезал, то снова доходил до него; какая-то темная птичка выпорхнула из ольшаника и пронеслась у него над головой. И он неожиданно подумал, что мир вокруг него добрый. Он часто видел его красоту, жестокую и сияющую, как красота лебедя, которого он убил. Но у него не было времени подумать о его доброте.

Неизвестно, может и впредь не будет, но сейчас ему казалось, что он всегда будет помнить об этом…

Он не знал, как он себя будет чувствовать среди Новых Копий, которые были на год его моложе, и с удивлением обнаружил, что имя его стало знаменитым в Школе Юношей, куда более знаменитым, чем после его драки с Собакой Брэгона во время Царской Тризны. Его новых товарищей гораздо больше интересовали малиновые рубцы у него на плече, чем то, что он отстал от них на год.

Кроме того, времени почти не оставалось, и все их мысли сейчас были заняты тем, что им предстоит.

Под наблюдением старого Кайлана, они должны были пройти сложный обряд ритуального очищения. Старик сам нарисовал у них на лбу белой глиной знаки Посвящения. После этой предварительной процедуры они молча сидели у тлеющего очага в Школе Юношей, откуда были высланы все младшие мальчики, и прислушивались к звукам, доносившимся из деревни, где шла обычная жизнь. И даже Вран, самый тупой из них, не мог не испытывать нарастающего страха.

Постепенно исчезли звуки, и в наступившей тишине и далекий голос, и собачий лай отзывались неестественно громко. Они слышали какие-то шаги, а потом еще шаги, уходящие к центру деревни. Кайлан поднялся и велел им выстроиться.

Оглядев их желтыми, как у волка, глазами, он сказал:

— Вот и пришло ваше время. Не забывайте, чему я вас учил, дети. Ну, а ты, — сказал он, обращаясь к Дрэму, — небось, за год позабыл все на свете?

Пригнувшись, они прошли через дверной проем и, ослепленные потоком солнечного света после мрака хижины, невольно зажмурились.

Знакомый ритуал Дрэму казался нереальным, как бы отголоском событий, которые происходили раньше. Он видел мужей клана, когда Новые Копья спускались к открытой поляне перед Костром Совета. Он видел лицо Вождя и жреца с глазами, освещенными изнутри солнцем, слышал ритуальные вопросы и ритуальные ответы:

— Кого ты привел ко мне?

— Я привел мальчика. Пусть он умрет отроком и возвратится воином племени…

Но ведь он все это уже прожил… год назад, там, на холме; и теперь слова для него не имели значения, они были менее реальными, чем прикосновение ко лбу древка копья, тогда, когда он стоял, затаившись в ольшанике…

А пока что один за другим, глядя прямо перед собой, они вслед за Мудиром уходили от деревни по длинному склону навстречу заходящему солнцу, а за ними женщины уже завели плач: «Охон! Охон!»

Костры заката еще пылали за Меловой, когда они миновали широкий склон Холма Собраний, пройдя совсем близко от кургана, где спал на гребне горы безымянный герой, и снова начали спускаться по дальнему склону к небольшой впадине между двумя холмами, месту, где проходили посвящение Новые Копья племени. Впадина была до краев заполнена тенями, и священный древний круг с девятью боярышниками, казалось, утопал в них, как в воде. Юные воины прямо из заката окунулись в это море теней, которое, захлестнув их, сомкнулось над ними.

Первое их ощущение было пустынное одиночество пейзажа без признаков жизни. Но вот они подошли ближе, и впереди, там, где рос боярышник, раздался звук рога, и из теней вырвался дымный золотистый сноп света, в котором возникли, а затем двинулись им навстречу какие-то странные фигуры. Горящие факелы окрашивали в золотистый цвет их обнаженные тела и звериные морды. Здесь были все звери, на которых охотилось племя: волк, дикий черный кабан, рыжая лисица и полосатый барсук. Они окружили мальчиков и вместе с ними направились к разложенной подковой куче хвороста, прикрывающей вход в священный круг.

Тут же стояла, похожая на гроб, ванна из дерна, покрытая рыжей воловьей шкурой. Молча звероголовые существа схватили самого младшего из Новых Копий и положили его на это ложе, предназначенное, должно быть, для жертвоприношений. Один из звероголовых, с мордой барсука, наклонился и поднял с земли какой-то предмет, лежащий около гроба, отчего кровь на мгновение застыла в жилах у Дрэма. Затем он с облегчением увидел, что это всего лишь деревянная ручка с тонкими блестящими бронзовыми иглами, и догадался, что ложе это было местом для татуировки новых воинов.

Дрэм был самым старшим, и ему долго пришлось ждать своей очереди. Когда он наконец сбросил с плеча волчью шкуру и отдал себя, не без чувства гордости, в руки татуировщиков, стало совсем темно. Он смотрел поверх чадящих факелов и склонившихся над ним масок на далекие равнодушные звезды и видел, как в небе за Холмом Собраний поднялась серебристая сверкающая улитка, предвестница восходящей луны Человек в барсучьей маске в седьмой раз взялся за свои инструменты и начал рисовать зигзаги и плавные линии на груди и плечах Дрэма, обмакивая в горшочек с краской клок туго скрученной овечьей шерсти, после чего принялся накалывать узор острыми бронзовыми иглами У Дрэма было чувство, что его жалят одно за другим сотни ползущих по нему насекомых. Там, где линии проходили через затянувшиеся шрамы, мелкие мошки превращались в ос. Ему ничего не оставалось, как, сжав зубы, смирно лежать и не дергаться от бесчисленных уколов неумолимого жала. Но он понимал, что это самое легкое из того, что им предстоит, и что главное, страшное, непонятное и великолепное таинство еще впереди.