Я постучала в заднюю дверь, но ждать ответа не стала. Вытащила из сумки ключи, и мы быстро вошли внутрь. Очаг в кухне не горел, и это само по себе было странно. Обычно оранжевые угли в камине мерцают с сентября по март, обогревая весь дом.

— Мама! — позвала я. — Мы приехали.

У меня заныло сердце.

— А куда ушла бабушка? — удивился Алекс.

Пальто мы так и не сняли.

— Мама! — Я распахнула дверь в коридор и крикнула уже во весь голос, чтобы было слышно по всему дому: — Мама, это мы! Ты здесь?

Странно, что не видно и ее подопечных, уж их-то должно было взволновать появление гостей. Я с ними еще не встречалась и, по сути, мало что знала о брате и сестре, которые недавно поселились у мамы, взявшей их под опеку. Но в доме стояла тишина, нарушаемая лишь нашим дыханием да клацаньем когтей Мило по каменным плитам кухни.

— Дети, вы подождите здесь. И Мило пусть побудет с вами. Мне кажется, он истосковался по ласке.

Я обратилась к Флоре, предлагая ей позаботиться о Мило. Руки у меня дрожали, и лицо дочери напряглось.

Оставив детей в кухне, я поднялась по лестнице. Наверное, у нее грипп, а может, расстройство желудка и она не встает с кровати, пыталась я себя успокоить. Когда же мы разговаривали в последний раз? Обычно это происходит раз в неделю, и сейчас мы созванивались каких-то три дня назад. И она прекрасно себя чувствовала, радовалась приближению праздника, хотя так и не согласилась встретить Рождество у нас. Слишком уж она привязана к ферме. Только здесь она чувствует себя в безопасности.

— Мама, ты дома? — Я больше не кричала. Старалась говорить веселым голосом — а вдруг окажется, что с ней все в порядке и она просто зачиталась у себя в спальне, в обществе чашки горячего чая и коробки салфеток. — Мама!

Я заглянула во все комнаты второго этажа, затем поднялась в отремонтированную мансарду над амбаром, где жили приемыши.

— О, привет! — преувеличенно весело поздоровалась я, увидев в сумраке два бледных лица. — Меня зовут Джулия. Вы не видели Мэри? — Мама всегда настаивала на том, чтобы дети называли ее по имени.

Они пожали плечами. Мальчик и девочка, подростки. Кажется, в этот раз маме досталась сложная задача.

— Вы видели ее сегодня?

Я заметила на полу упаковочную бумагу. Похоже, им выдали подарки.

— Да, — ответила девочка. — Она где-то здесь. Но она с нами не разговаривает. Даже не пожелала счастливого Рождества.

— Ну что ж… Тогда я желаю вам счастливого Рождества. Потом познакомимся поближе.

Спустившись по лестнице, я заглянула в кабинет, столовую, кладовку и, наконец, в гостиную, которую, если честно, в последний раз использовали по назначению, когда хоронили дедушку. В доме жило несколько поколений Маршаллов.

— Мама, — окликнула я, вздохнув с облегчением. Она сидела в синем плюшевом кресле. — А я уж забеспокоилась. С тобой все в порядке?

Мама смотрела на погасший камин. В доме было так холодно, что дыхание паром вылетало изо рта. Я медленно подошла к ней, опустилась на корточки, ослабев от страха. Неужели она умерла?

— Мама! (Она моргнула и открыла глаза.) Мама, что случилось? Поговори со мной, ради бога!

Я коснулась ее руки, потянула за рукав, провела пальцами по ее щеке. Кожа под прохладным слоем пудры была теплая, но глаза бессмысленно глядели в пространство.

— Мама, с тобой все в порядке? Хотя бы кивни. Тебе больно? Ты заболела?

— Бабушка! — В комнату ворвался Алекс. За ним следовала более осторожная Флора. — Счастливого Рождества, бабушка!

Я предупреждающе подняла руку, чтобы они не запрыгивали на нее. Мама выглядела такой хрупкой, вот-вот рассыплется.

— Алекс, принеси стакан воды.

Флора, не обратив на меня внимания, вскарабкалась на худые колени бабушки.

Счастливого Рождества, бабушка. Мне подарили лошадку. И платье, видишь?

Флора колыхнула складки сливового шелка, в это платье она влюбилась еще в ноябре.

Появился Алекс со стаканом воды.

— Спасибо, милый, — поблагодарила я, вглядываясь в мамино лицо. Губы сжаты, брови сдвинуты, лицо — мрачная гримаса. Нет, это не мама.

Бабушка, — чертила в воздухе Флора, — пожелай мне счастливого Рождества.

Она соскользнула с коленей, напуганная странным поведением обычно веселой бабушки. А та будто ничего не заметила. Лишь слегка пошевелилась, когда Флора отступила.

— Что это с бабушкой? — спросил Алекс, уже погрузившись в видеоигру, полученную на Рождество.

— Наверное, устала, — предположила я. — Устала и забыла про праздник. Мама, очнись. — Я взяла ее за руку. Ледяная. — Пойдем на кухню, разведем огонь. Попьем чаю, поболтаем.

Я осторожно потянула ее, и, к моему облегчению, она встала. Колени у нее подрагивали, а изгиб спины повторял очертания кресла, но она встала, демонстрируя понимание и готовность слушаться.

— Ну вот, — заворковала я, — пойдем, согреемся.

Молчание.

Сегодня снова зайдет Дэвид. Попросила я его об этом нерешительно, не настаивая, ему ведь тоже необходим отдых. Но от моих извинений он отмахнулся. Маму Дэвид осматривал накануне вечером и пообещал сделать это еще раз. Он сказал, что хочет меня видеть, и я, конечно, почувствовала себя польщенной.

Алекс вприпрыжку устремляется открывать дверь — в полной уверенности, что это его отец, но я опережаю сына. Сегодня теплее, да и ветер утих. Все на улице выглядит усталым, понурым, жухлым. Стараюсь взять себя в руки.

— Привет, — говорю я, широко распахивая дверь.

За моей спиной топчется Алекс. Он словно не замечает дружелюбного приветствия Дэвида — тот взъерошил ему волосы. Мой сын увертывается от его руки. Дэвид наклоняется и целует меня в щеку.

— Привет, — говорит он без улыбки. Снимает длинное пальто. На нем джинсы и пуловер с треугольным вырезом, обтягивающий широкие, но худые плечи. Судя по плоскому животу, ему не случается переедать даже в Рождество.

— Новое? — спрашиваю я, забирая у него пальто, и тут же смущаюсь.

— Давно купил на распродаже, — отвечает он, обрадованный моим интересом. — Честно говоря, я не любитель ходить по магазинам, но я одолжил старую куртку… — Он на мгновение умолкает, смотрит на меня сверху вниз, затем продолжает, совершенно забыв про куртку: — Джулия, ты меня беспокоишь. За несколько дней ты сильно сбавила в весе. — Он больше не улыбается, лицо хмурое.

Я тронута его вниманием. Он кладет мне руки на плечи.

— Все хорошо. Правда. — Почувствовав, что краснею, быстро меняю тему: — Гипервентиляция у мамы прекратилась, но сердцебиение слишком частое. Может, лекарство не помогло?

Прищурившись, он пристально вглядывается в мое лицо. На секунду мне чудится, что он знает, о чем я думаю.

— Ну, пойдем. Где наша пациентка?

Дэвид подхватывает саквояж и направляется к лестнице. Я следом.

— Мэри, — тепло, словно всю жизнь знал маму, произносит он, входя в спальню. — Как вы себя чувствуете? Таблетки помогли? — Ответа он не ждет. Поднимает безвольную мамину руку — она лежит ровно там же, куда он ее вчера положил, измерив пульс.

Я сглатываю, глядя, как бережно он обращается с моей матерью. Дэвид такой добрый и терпеливый. Я знаю, он не причинит ей вреда.

— Все нормально? — спрашиваю я, когда он заканчивает осмотр.

— В общем, да. — Он достает из сумки стетоскоп и через ночную сорочку прослушивает грудь.

— Ну что?

— Все хорошо.

Он измеряет температуру. И с температурой все в норме.

— И все же с ней что-то не так, правда? — спрашиваю я. Мама, похожая на тень, лежит в постели, и не в моих силах остановить это внезапное угасание. — Прости, — добавляю я, чтобы скрыть дрожь, — я плохо спала.

Точнее, вообще не спала. Из-за мамы. Из-за Грейс. Из-за Марри.

— Пойдем. — Дэвид берет меня за локоть и выводит на лестничную площадку, прикрыв дверь в спальню.

Мне вдруг становится тепло и уютно, как ребенку. Так, наверное, чувствует себя Флора, когда Марри подхватывает ее на руки. Стоя у окна, мы смотрим на поля, на лужайку, заросшую грязноватой короткой травой. Мамины козы выедают ее под корень. У меня не осталось сил делать вид, будто все идет как обычно.