– Целый поезд, – пояснил Мэлори и отсоединился.

"Пока царская семья проводила свой совет, я не бездействовал. Мой верный гусар Кознов отправился разыскивать по городу самые вместительные кошевы,а заодно и лошадей к ним.

– А если хозяева не будут меня слушать? – спросил Кознов. – Как поступать?

– Думаю, что угрозы расстрела будет достаточно, – резко сказал я. – А если кто-то все равно будет упрямиться, ведите его ко мне.

Упрямиться никто не стал. Желающих поспорить с московским комиссаром не нашлось. Постепенно двор губернаторского дома стал наполняться санями и повозками самых разнообразных видов. Я послал за Кобылинским, который участвовал в семейном совете, и велел ему укладывать имущество царя в повозки. Те, кто остается в Тобольске, должны довольствоваться лишь самым необходимым.

Меня без конца отрывали от дела, причем особенно усердствовал несносный Рузский. В очередной раз он подошел ко мне со зловещей ухмылкой и сказал:

– Я слышал, вы забираете его отсюда. – Выражение лица Рузского меня удивило – он казался весьма довольным собой. – Если не ошибаюсь, в Москву?

Депутат Уральского Совета был весьма нетрезв.

Я сказал, что ожидаю дальнейших приказов из столицы, от Центрального Исполнительного Комитета.

Рузский снова осклабился.

– Путь в Москву лежит через Екатеринбург, – заметил он, повернулся и был таков.

Это была его обычная манера: нанести удар и тут же ретироваться. Глядя в спину Рузскому, я подумал, что с удовольствием всадил бы в негодяя пулю.

Вновь он появился, когда стемнело и в комнате горели свечи. Рузский возник передо мной с бутылкой в руках и заявил:

– Не забудь оставить место для меня.

– Что это значит?

– А то. Я еду с вами в Тюмень. И дальше. Гражданин Романов, – слово «гражданин» Рузский подчеркнул, – принадлежит нам, и мы его так не выпустим.

– Кому это «нам»?

– Сам знаешь. Уральскому Совету.

– Я не позволю...

Он прервал меня, стукнув кулаком по столу:

– Попробуй-ка мне помешать. Если я не еду, то и Николай тоже.

– У тебя нет никаких полномочий, – сказал я, на что Рузский только рассмеялся.

– Полномочий? Ты имеешь в виду клочок бумажки из Москвы? Слушай меня, Яковлев. Мы отпускаем тебя вместе с Николаем, делая Москве одолжение!Причем не из-за твоей грозной бумажки или смазливой мордашки. Нет, приятель. Если я возьму и пристрелю Николая прямо здесь и сейчас – а я сделал бы это с удовольствием, уж можешь мне поверить, – в Екатеринбурге меня встретили бы как героя! Так что скажи спасибо.

– Ну что ж, – пожал я плечами. – Мне, собственно, все равно. Хочешь – поезжай с нами, хоть я и не понимаю, товарищ, чего это ты так бесишься.

– А мне не нравится, как ты себя ведешь, – отрезал Рузский. – Смотри, как бы я не усомнился в твоей преданности делу революции.

После этой реплики, как обычно, Рузский удалился.

Мы ужинали с Кобылинским вдвоем. Полковник очень устал. Целый день он был занят сборами в дорогу. Тем не менее он почти ничего не ел, то и дело встревоженно поглядывая на меня. В конце концов я не выдержал и сказал:

– Я верю, что с ними все будет в порядке.

На глазах Кобылинского выступили слезы. Он смахнул их рукавом и печально сказал:

– Всю жизнь я служил отечеству и императору, а теперь моя служба окончена.

– Вы можете служить тем, кто остается здесь. Уже решено, кто задержится в Тобольске?

Семейный совет решил, что здесь пока останется юный Алексей, бывший цесаревич, чье право на престолонаследие было аннулировано год назад, сразу же после отречения Николая. Таким образом, в Тобольске оставался не наследник престола а просто больной мальчик тринадцати лет. Ухаживать за ним будут три сестры – Анастасия, Татьяна и Ольга. С Николаем в Тюмень отправятся бывшая царица Александра и третья дочь Мария, девятнадцати лет.

– А что будет, когда мальчик поправится? – спросил Кобылинский. – Вы вернетесь за ним?

– Если смогу.

Большего обещать я не имел права, но промолчать тоже не мог. Горестное положение императорской семьи угнетало меня все больше и больше. Я пообещал себе, что постараюсь сопровождать их вплоть до самого последнего момента, когда состоится обмен: Захаров получит свою бумагу и царскую семью, а Россия – средства для продолжения войны.

– Тогда, может быть, вы не откажете в любезности отправиться вместе со мной к великим княжнам – прошу прощения, к дочерям Романова – и успокоить их, пообещать, что семья воссоединится, – попросил Кобылинский.

У меня не было инструкций на этот счет, но я с радостью согласился. Всегда лучше, если у людей остается надежда. Я отправился следом за Кобылинским на второй этаж, в гостиную, где собралась вся царская семья, чтобы немного отдохнуть перед отбытием. В комнате чувствовалось напряжение, но в то же время я сразу ощутил сильные узы любви, связывавшие всех этих людей. Кровать мальчика тоже перенесли в гостиную, и он сидел, откинувшись на высокие подушки. Вокруг расположились его сестры. Я заметил, что девушки улыбались ребенку, нежно держа его за руки.

Увидев меня, Николай поднялся и в знак приветствия снова склонил голову. Он был одет очень просто – в гимнастерку, подпоясанную ремнем. В кругу семьи он держался еще скромнее, чем обычно.

Обсуждать, собственно, было нечего, да я и не хотел мешать родителям прощаться с детьми. Поэтому я лишь спросил, кто едет, а кто остается, и царь мне ответил.

Я решил, что пора передать письмо. Лучше сделать это сейчас, да и мне будет спокойнее, если письмо будет не у меня, а у императора – меньше подозрений.

– Ваше величество, могу ли я поговорить с вами наедине? – спросил я и отошел к окну, доставая из-за пазухи конверт.

Император заколебался, однако последовал за мной.

– В чем дело?

Я протянул ему письмо.

– Прочтите это, государь. Насколько я понимаю, вы должны это подписать.

– Что такое?

Николай не спешил взять конверт и смотрел не на него, а мне в глаза.

Я покачал головой:

– Я всего лишь посланец, не более. Однако из моих инструкций следует, что это непосредственно связано с вашим освобождением.

Лишь после этого царь взял конверт и положил его на маленький столик.

– Благодарю.

Я повернулся, чтобы уйти, и увидел, что путь мне преграждает одна из великих княжон. Я был настолько поглощен наблюдением за Николаем, что почти не обратил внимания ни на девушек, ни на Алексея. Однако, раз взглянув на это девичье лицо, я уже не мог отвести от него глаз.

– Я – Мария, – сказала княжна. – Я поеду с вами, комиссар.

Я отдал честь.

Она была очень бледна, глаза большие и темные. Лицо ее поражало правильностью черт и красотой. Мария была довольно высока, стройна. Я так и вижу ее сейчас перед собой как наяву: вот она стоит между мной и дверью, глядя на меня спокойным и мужественным взором.

– Вы можете ответить на вопрос, который занимает нас всех в первую очередь? – спросила она.

– Не знаю, но попытаюсь, – ответил я.

– Нашу семью разделяют впервые. Правда ли, что в скором времени мы воссоединимся вновь?

Как я уже говорил, легче жить с надеждой, чем в отчаянии. Поэтому я сказал:

– Да, таковы наши намерения.

Мне и в самом деле казалось невозможным, что Николая освободят, а его дочерей оставят в заточении.

Мария тут же освободила мне дорогу.

– Спасибо за обнадеживающие слова.

Я снова отдал ей честь и вышел. Пока я спускался по лестнице, мысли мои были всецело заняты этой девушкой. Иной раз нам приходится в жизни встретить человека, который разительным образом выделяется из людской массы. Именно такой и была Мария – я сразу это понял, невзирая на всю мимолетность нашей встречи.

Внизу меня ждал Рузский.

– Ну что еще? – спросил я.

Рузский по-прежнему ухмылялся. С каким наслаждением я стер бы с его физиономии эту мерзкую гримасу!

– Я одолжил вашего коня, – заявил Рузский и выдержал паузу, явно ожидая, что я накинусь на него с расспросами.