Такая была женщина. Умом Ахилла завладели имена любовников его матери – Мареле, Орьяк, Невиль, и в полуненависти он пытался определить, кто из них мог быть его отцом. Нет, не Мареле: его связь с Лис Д'Ажене закончилась за пять лет до рождения Ахилла. Не Орьяк: эта закончилась за семь лет. Не Невиль: тоже рано – три года…

А затем он понял. Не было разговоров, не было даже шепотков о каких-либо любовниках почти два года до его рождения. Его мать, холодная и отчужденная Лис Д'Ажене, по какой-то причине вернулась к мужу. Константин действительно был его отцом.

Лицо, с которым его мать появилась в свете с момента смерти отца, было лицом глубоко скорбящей вдовы, думающей только о своем сыне. Но Ахилл знал лицо, которое она никогда не показывала.

Он наклонился в кресле вперед, держа в ладонях стеклянный бокал, чтобы согреть крепкий напиток. А какие у тебя лица, Элеонора, графиня Баттяни? Какое лицо я видел сегодня вечером? Какое из них я не видел?

Ахилл поболтал коньяком в бокале, нагретом руками, и откинулся в кресле. Скука, которая дремала во время его пребывания в замке Дюпейре, начала пробуждаться. Связана ли она с Рашаном? Или с той адской ночью в Париже?

Он сжал челюсти. На разум упала пелена, подавляя чувства… Он был тверд и безжалостен, как всегда, еще с тех пор как умер его отец. Но после того случая в Париже одно чувство могло проскользнуть сквозь эту пелену – раскаяние. Раскаяние, которое нельзя было скрыть или спрятать. Оно было его постоянным спутником последний год.

Он старался не замечать его, старался не давать ему ходу, но его усилия были напрасны. Они привели его к ужасным событиям, случившимся в Жемо… событиям, которые было бы лучше забыть.

В ту ночь он зашел слишком далеко – и раскаяние стало черной пустотой. Как если бы у него не стало будущего, осталось нечто, не признающее никаких планов, не дающее пути, по которому следовать, не предлагающее ничего, кроме медленного погружения в темноту. Он всегда ожидал, что смерть возьмет его внезапно: быстрый удар шпаги на дуэли ранним утром или кусочек свинца в сердце. Но не эта медленная смерть его души. Он знал, что его ожидает ад. Вероятно, это был единственный вопрос, по которому иезуиты и янсенисты пришли бы к согласию: душа Ахилла, графа Д'Ажене, однажды будет принадлежать Люциферу.

Ахилл сделал еще один глоток коньяка и мрачно улыбнулся. Конечно, были и те, кто верил, что его душа уже принадлежит Люциферу, но самого его не интересовало, так ли это на самом деле.

Но интересует ли это мадьярскую графиню?

Стояла глубокая ночь, и темнота за окном манила к себе. Там всегда было уютно и привычно в течение долгих предрассветных часов перед битвой.

Возможно, именно этим он занимается сейчас, ожидая битвы, которая начнется на рассвете. Битва, ускоряющая движение крови, битва между мужчиной и женщиной. Образ графини, расправляющей цветок апельсина, заполнил его разум, как дым окутывает вражеский лагерь. Он мог держать пари, что в иностранной графине много такого, что не так легко разглядеть… многое спрятано. По крайней мере, у него есть две недели, пока придет приказ становиться под ружье – огромное количество времени для разглядывания.

А если она работала на Рашана? Ей, разумеется, придется поплатиться за это. Ахилл поднял бокал за отсутствующую графиню. В любом случае он будет наслаждаться ее очарованием, пока его не призовут на войну.

– Мы, те, кто побеждает, приветствуем вас.

Звук всплеска воды ворвался в тишину раннего утра в тот момент, когда Элеонора сложенными лодочкой ладонями плеснула себе в лицо холодной воды из таза. Вода потекла сзади по шее и плечам и намочила глубокий квадратный вырез платья-рубашки. Она выжала воду из груботканого шелка и использовала ее, чтобы протереть верхнюю часть груди и шею под подбородком. Ее рука резко двигалась, когда она старалась смыть все оставшиеся следы прикосновений Д'Ажене. Элеонора потерла сильнее, пока ее кожа не порозовела и не засаднила, а передняя часть рубашки не пропиталась водой.

Платье, в котором Элеонора была прошлым вечером, лежало мятым комком возле ее ног, и она смотрела на него уже в сотый раз.

«Любой другой француз сделал бы то же самое», – вспомнила она и отшвырнула платье ногой. Она подслушала обвинения маркиза де Рашана. Он назвал Д'Ажене убийцей. Скольких французов он убил? И еще… это, казалось, не имело никакого значения для окружающих – они только жадно наблюдали, как Д'Ажене садился играть в карты со своим смертельным врагом.

– Святой Стефан, с каким врагом я столкнулась? – Вопрос остался без ответа. Элеонора посмотрела на перевязанный свиток пергамента, прислоненный к шкафу, и вспомнила, что уже поняла, какой он человек. Если у нее и были какие-нибудь сомнения в том, что месть падет на невинного, то теперь они рассеялись. В убийстве не может быть невиновности. Дьявольское семя воистину проросло.

Длинные, розоватые тени приглушили блеск позолоченной мебели и окрасили стены в цвет кроваво-бурой воды. Рассказы о дьявольской убийственной ярости, которые она слышала с детства, казались в этом мрачном свете более чем реальными.

Элеонора зябко потерла руки, ощутив сырость рубашки. Почему страх всегда подкрадывается так близко именно в час рассвета, а не в какое-нибудь другое время?

Элеонора ненавидела страх. Она прошлась по спальне, потом по гостиной, стараясь отогнать беспокойство. Но у нее не получалось. Она подошла к запертому ящику и вытащила записи и инструкции, которые дала ей мать. Сидя за письменным столом, Элеонора закрыла замысловатую инкрустацию по дереву своими бумагами и снова начала их изучать.

Но на сей раз наивные советы не вызывали у нее улыбки, а лишь раздражение на саму себя от того, что она собралась ловить сына дьявола с помощью оружия, предназначенного для обычного человека. Лист бумаги в руке Элеоноры задрожал, и слова стали размытыми. Ночные кошмары, бесконечно ужасные, темные, бурные сны, в огромном количестве заполнявшие ее раннее детство, преследовали ее. Каждый темный угол должен был освещаться, в каждом новом лице чудилось сходство с дьяволом, и даже теперь эти сны касались всех сторон ее жизни. Напряженность пребывания на людях. Дискомфорт одиночества. Элеонора терпеливо переносила все это, усвоив ненависть и недоверие, ставшие правом ее семьи, впитав яд, передавшийся ей и ее братьям. Лишь однажды она позволила одному человеку приблизиться к ней, но он умер… и она вернулась к фамильному наследию.

С тех пор как она услышала, что ее маленькая племянница – милая, невинная София – крича, просыпается по ночам от преследующих ее дьяволов, она поняла, что это нужно остановить. Не важно, какой ценой. Дьявол мертв, и то, что он сделал, не может быть смыто, но его сын должен заплатить за совершенное и освободить ее семью.

Родные выбрали ее, чтобы она заманила сына дьявола и привела его к ответу. Какая еще польза есть от женщины, которая не смогла родить мужу детей?

Внутри Элеоноры возникла боль, перекрывшая ненависть, и она положила руку вниз на живот, словно что-то прикрывая. В глазах открыто блеснули слезы. Элеонора вернулась к семейной боли. У нее есть долг – это единственное, что у нее осталось, и она выполнит его.

В девять часов разбудить «мадам Батни» пришла служанка с чашкой горячего шоколада и корзинкой свежевыпеченных булочек. Она была удивлена, найдя мадам уже вставшей, и откровенно поинтересовалась судьбой шелкового платья цвета морской волны, казалось, не слишком заботясь о том, может ли гостья иметь залитое шампанским платье, валяющееся скомканным на полу.

Девушка вскрикнула, увидев ярко-розовые царапины на кремовой коже груди Элеоноры, и смело бросилась замазывать их пудрой и лосьоном, но Элеонора позволила служанке только помочь быстро одеться, потом выпроводила ее и вернулась к работе.

Было почти десять, когда царапанье в дверь снова оторвало Элеонору от ее занятия. В комнату заглянула тетушка Женевьева.

– Доброе утро! – сказала она и юркнула в комнату. – Я рада, что ты уже проснулась.