— Ушел. Он вышел до того, как ты… упал.

Каган выпил молоко. Сладкий вкус кобыльего молока заглушал привкус амулета. В желудке боль нанесла еще один, более слабый удар и потом пропала.

— Раньше так уже случалось? — спросил его сын. Аттила снова наполнил чашу.

— Я споткнулся.

Когда у него в первый раз начались боли, он даже начал подозревать Денгазича, что тот навел на него порчу. Теперь он уже привык к этим приступам и больше не винил в них своих сыновей. Но по-прежнему считал, что им не следует знать о его слабостях. Он вернулся к трону и снова сел на него. Денгазич ходил вокруг него в беспокойстве. Потом он присел на корточки и посмотрел на кагана.

— Эллак ничего не знает. Что тебе сказали об этом шаманы?

— Я оступился, — повторил каган. — Если ты еще раз скажешь об этом мне или еще кому-нибудь, я все равно узнаю, и тебе будет худо.

Он отпил сладкое молоко.

— Ты мне веришь?

Денгазич посмотрел на него. Его глаза гота были похожи на взгляд рыси. Аттила округлил свои глаза. Неожиданно мальчик упал на колени и ударил лбом по полу:

— Мой каган.

Он вскочил и выбежал из комнаты.

Аттила пил молоко. После каждого приступа боли он испытывал страшную слабость, и каждый раз ему требовалось больше времени, чтобы прийти в себя. Два раза его рвало кровью. Это его жутко испугало, и ему было стыдно, что он испугался. Он сидел расслабившись, чтобы сила снова вернулась в его тело.

Все шаманы сказали в один голос, что это действовало на него старое колдовство. Всегда многие желали нанести вред кагану. У него было множество врагов. Сейчас Аттила начал стареть, и силы у него уменьшались, и проклятия стали сильнее на него действовать. Так говорили ему шаманы.

Двое шаманов, один из которых Трубач, — его магия была сильной и старинной, и еще у него было несколько демонов, так вот, они сказали, что это было нечто другое. И сам Аттила был согласен с тем, что некоторые проклятия против хунну были очень сильными, когда животные превращались в людей, а потом в растения, и что подобное колдовство сильнее всего действовало на кагана.

Хотя он сам не припоминал этого, но тысячу раз слышал о том, как хунну следовали за белым оленем через болота по Европе. Как они проходили по равнинам. Это были орды захватчиков. Каждый клан имел собственного короля. С ними путешествовали женщины, дети, юноши и старики. Их было очень много, как сейчас остготов или франков. И после этих времен с ними что-то случилось. Постепенно хунну начали вымирать. Болезни, которые не тронули германцев, убивали хунну. Женщины хунну рожали детей, которые могли прожить год или два, а потом умирали. Молодые мужчины уходили воевать и присоединялись к армиям римлян, и их убивали, или они женились на женщинах германцев, и их дети становились детьми германцев, а не хунну.

Денгазич был не хунну, а германцем, как и Ардарик, а Эллак — слаб умом. Только Эрнач, один из его сынов, обладал сердцем и способностью возглавлять людей, но Эрнач не получит шрамы до следующего лета. Ни один из сыновей Аттилы не знал заговоров, которые следует произносить над телом умершего отца. Ему следовало научить их этому. Им нужно было выучить это, когда он произносил заклинания над своим отцом каждый год во время смерти Мундзука. Но сам Аттила не повторял заклинаний уже десять лет, с тех пор как он убил Бледу, своего брата и старшего сына Мундзука.

В то самое время, когда он должен был молиться во имя духа своего отца, каждый клан и тотем Хунну обычно собирались вместе и проводили курултаи, чтобы лучше действовали заклинания во время охоты, и ехали на охоту, чтобы заготовить мясо на зиму. Но уже многие годы не проводилась Великая Охота. Хунну лениво прозябали в своих лагерях или ждали, когда германцы привезут им пищу. Никто уже не помнил ритуал курултая. Люди, владевшие умением и мастерством охоты, умирали, не оставив сыновей. Все позабыли песни и ритуалы, которые могли защитить стада, потому что теперь немногие хунну держали стада. Германцы ухаживали за стадами, и их у них было множество.

Данное ему при рождении имя не было Аттилой. Другим было и его тайное имя, которое он получил при нанесении шрамов на щеки, когда он стал мужчиной. Его стали называть Аттилой в качестве подарка, потому что он объединил своих людей и сделал их сильными, и они начали повелевать другими племенами. Ему казалось, что после его смерти хунну пропадут. В его животе поселилась боль. Правда, она теперь стала меньше от сладкого молока. Сделав усилие, он исключил грустные мысли и стал думать в другом направлении.

Дитрик оставался с Таксом под навесом дворца кагана до наступления темноты. Когда он удирал вместе с гуннами, то не думал о том, что ему все равно придется возвратиться к отцу. Он говорил об этом с Таксом, но тот его оборвал.

— Он будет слишком счастлив, что ты вернулся. Он немного покричит на тебя, а потом отошлет, чтобы ты подумал о том, какой ты совершил проступок. Не волнуйся.

— Ты не знаешь моего отца.

— Тогда не возвращайся к нему, а оставайся с нами. Дитрик фыркнул. Он прислонился спиной к стене. Монидяк, Бряк и Такс играли в палочки. Они кричали и шутливо били друг друга после каждого хода. И их голоса звучали, как голоса ссорящихся женщин. Дитрик смотрел на них. Ему не хотелось их покидать. Ему казалось, что их жизнь проходит гораздо легче, чем его жизнь.

Такс ничего не сказал Дитрику о том, почему им пришлось так внезапно покинуть Сирмиум. Утром, прежде чем отправиться к Эдеко, он сказал, что они отправятся смотреть петушиные бои, и подробно описывал, как следует выбирать петуха, на которого стоит поставить деньги. Днем он повидал Эдеко, а вскоре он и Дитрик уже возвращались в Хунгвар.

Возвращение домой было тяжелым. Они ехали от темна до темна и ели только горсточки подсушенного зерна, а пили растопленный снег и Белого Брата. Почти все время Дитрик был пьян от Белого Брата. В его памяти путешествие запечатлелось, как сияние ослепительно белого снега и неба, на котором иногда появлялись черные силуэты ветвей деревьев.

Теперь, когда он вспомнил об отце, мысль о доме наполнила его теплом и ощущением триумфа. Он смотрел, как Такс перекладывал свои палочки, и думал, как бы небрежно напомнить ему о возвращении домой.

— Такс, почему мы так внезапно заторопились домой? Такс глянул на него, улыбнулся и повернулся к Монидяку.

— Он — лучший всадник среди германцев, и ни разу не попросил меня ехать медленнее.

Монидяк и Бряк захохотали и наклонились, чтобы тронуть руку Дитрика. Он опустил глаза, ему стало очень приятно. Он начал размышлять о том, говорил ли ему Такс, почему им пришлось так внезапно покинуть Сирмиум. Он посмотрел на ворота. Солнце уже зашло, но было еще достаточно светло. Группа женщин шла через ворота. Они шли одна за другой и несли в корзинах снег, чтобы охладить вино хатун Креки. Караульный у ворот ждал, пока пройдет последняя женщина, чтобы закрыть ворота на ночь. На фоне темневшего неба прямые ветки дуба простирались, как сеть.

— Ну, — сказал Дитрик. — Мне нужно двигаться.

— Оставайся с нами, — ответил Такс, глядя на него через плечо. — Зачем тебе вообще нужно ехать к отцу?

Монидяк добавил:

— Дитрик, ты — уже мужчина, а не маленький мальчик. Оставайся жить с нами.

— Я бы хотел этого…

Он попытался представить себе, как он станет жить с гуннами, но не смог.

— Мне нужно вернуться. Я приеду к тебе завтра, Такс. Быть может…

Дитрик наклонился и хлопнул Такса по плечу. Он поднял свою шубейку с перил и пошел за угол дворца за конем. Он услышал, как Монидяк крикнул караульным, чтобы они открыли для него ворота.

В воздухе похолодало, после того как село солнце.

Он выехал из ворот, проехал по пустой дороге к броду и пересек реку. Ночной ветер проносился по равнине и бил его в лицо, принося с собой запах близкой оттепели. Он ехал вдоль берега реки и слушал, как деревья похрустывали под порывами ветра.

Все уже спрятались на ночь.