Викинг Слейв сказал:

— Взять хотя бы того же Рунга! Был славным мастером, а сейчас знай себе насмехается над всеми. В Тронхейме поругался с самим Хальвданом. Бормочет всякие глупости. А уж какой богохульник! Не уподобился бы ему сын ярла. Характер у Рюрика, что и говорить, самый поганый, да все равно жаль, если паренек повернется рассудком. Вон как смотрит на гору! А нам неплохо бы вернуться. Магнус просто так отговаривать не станет.

Однако ярл Олаф решил не возвращаться, уверяя, что ничего не произойдет, и все послушались. И действительно, поднявшаяся было метель улеглась, и сделалось морозно и солнечно. Добыча сама шла в руки. Люди Олафа добыли множество косуль, оленей и лосей и даже нескольких волков — за собой оставили они три ямы, набитые шкурами и мясом, а Олаф все надеялся поднять медведя и твердил, что пора ему обновить медвежьи шкуры в доме. В пещерах Скьягги–перевала викинги подняли нескольких медведей — и не было равных Удачливому в медвежьей охоте; с одной секирой выступал он навстречу зверю, достаточно было одного удара — и медведь падал. Однако ярл Олаф был недоволен: попадались ему либо слишком молодые, либо старые звери. Наконец викинги Хром и Слейв разыскали пещеру, в которой обитал огромный и свирепый медведь, шкура его должна была быть очень большой, а мяса хватило бы на добрый десяток воинов, таких, к примеру, как все тот же Гисли Лежебока, которого в фьорде называли еще и Прожорливой Собакой, а все оттого, что не гнушался Гисли никакой пищей и желудок его переваривал камни. В пещеру принялись бросать зажженные ветви и пускать стрелы. Наконец послышался рев и хозяин показался. Таких медведей еще никто не встречал в здешних краях; было в нем роста на двух его сородичей, и передние лапы были у него вдвое длинней, чем у прочих мишек. Когда встал он на задние лапы, то показался настоящим троллем. Из открывшейся пасти слюна даже не сочилась, а сбегала ручьем — викинги утверждали потом, что и не медведь это вышел к ним, а превратившийся в зверя великан. Как бы там ни было, Олаф не дрогнул. Секирой по имени Великанша Битв он готовился нанести удар, да вот только одна нога его поскользнулась, сам он упал перед медведем. Тотчас храбрецы Магнус, Слейв и Хром бросились на помощь — однако прежде чем их мечи и секиры опустились на череп медведя, тот успел лапой ободрать ярлу ногу. Рана оказалась несерьезной, Олаф вскочил и смеялся над своей неловкостью. С медведя тут же содрали шкуру и, захватив с собой много мяса, спустились к лагерю.

Однако той же ночью у Олафа сделался жар — утром сам он не мог встать на лыжи. Тогда осмотрели его рану и увидели, что она загноилась, и люди Олафа очень пожалели, что Визарда и Отмонда нет с ними. Тот же Слейв раскалил на костре наконечник копья и дал своему господину выпить крепкого вина. Слейв прижег рану ярлу и сокрушался, что ничего не предпринял раньше. Огонь вроде бы сделал свое дело, и благородному стало полегче. Задержались они на два дня возле Скьягги–перевала, но когда на третий решили идти, вновь Удачливый не мог встать на лыжи, и после этого решили возвращаться и повезли его на санях. И как ни терпел он, все видели, что становится Олафу все хуже и хуже. Когда же прибыли в Бьеорк–фьорд, то жар у него сделался таким, что едва узнал он жену.

Возле ярла неотлучно с тех пор находились Астрид, Рюрик, Визард, Гендальф и старые викинги, жившие в ту зиму в доме Олафа — Тормонд и Хоральв, — а также Магнус. Все они были уверены, что гора Бьеорк наказала ярла. Магнус места себе не находил оттого, что не смог тогда уговорить Удачливого вернуться. Сам Олаф лежал спокойно. Когда он пришел в себя, то сказал:

- Что толку убегать от судьбы.

Рана его совсем уже загноилась. Как Отмонд ни смазывал ее всякими мазями, как ни колдовал, ничего не помогало. Принесли тогда остро наточенную секиру, и отняли ярлу ногу ниже колена, и прижгли рану. Однако и это не спасло. Олаф пришел в себя лишь для того, чтобы попрощаться с Бьеорк–фьордом. Он был спокоен, как и полагается настоящему викингу. Когда всем стало ясно, что Хель забирает Удачливого, жар оставил Олафа. У него открылся дар предвидения. Вот что он сказал сыну:

- Рагнарёк уже недалек! Вскоре вся страна зальется кровью, ибо не даст никому покоя сын Хальвдана. Поистине жена конунга Рагихильда родила волчонка. Харальд не успокоится, пока не устелет Норвегию, точно ковром, отрубленными головами истинно свободных. Уже слышу я, как лает Гарм, — видно, недолго осталось сидеть псу на привязи.

И еще сказал он Рюрику:

- Кто как не свободный из рода Сигурда должен быть правителем у норвегов, раз уж так дело пошло? Только в последнее время стал ты чересчур задумчив, и кажется мне, это не к добру. Вот что запомни: остаются тебе мои рабы, сделанные из глины. Всегда трепетали они и повиновались мне. И были сгорблены их спины. Чего они боялись? Одного — силы моего меча! Вот и свободнорожденные бонды, а также работники. Трепетали и они от одного только моего имени, и уважали меня, и мне повиновались. Что их держало в повиновении? Только меч. Вот и воины — эти уж свободные из свободных. Их не испугать и не остановить, если они захотят уйти. Угадай–ка, что и их тогда заставляло садиться на весла моих кораблей?

И еще Олаф молвил:

- Лишь только хитростью боги завладели Асгардом. Разве можно упрекнуть Тора и Тюра за белую кобылицу?^25б Дед твой, Си–гурд, хитростью отобрал Бьеорк–фьорд у тупоумного Астрима. И вот у тебя — неприступная крепость. Гордись дедом своим, хитроумным Сигурдом, ты, истинно свободный…

Рюрик, до того времени молчавший, неожиданно встрепенулся. Стыд бросился ему в лицо, он вскричал не сдержавшись:

- Разве может быть свободен тот, кто не равен пусть даже самому последнему богу Бьеорк–горы?

Все понял Олаф, и тревога охватила проницательного — но не оставалось у ярла больше ни сил, ни времени, ибо Хель встала у изголовья. Успел он лишь воскликнуть:

- Не от Рунга ли набрался ты этого? Или Локи отнял твой разум? Горе тебе и нашему роду, если послушаешься безумных и полезешь на небо…

Олаф уже тяжело дышал и прошептал едва слышно:

- Торопись в другом, иначе Харальд тебя обскачет.

После этого ярл закрыл глаза и лежал неподвижно, и все молчали. Магнус шепнул остальным, что для Олафа большое несчастье уйти в такое время, — он думал, что ярл в забытьи и его не слышит. Ярл же неожиданно усмехнулся и ответил:

- Магнус не прав. Я счастлив. Вот в чем мое счастье: я не увижу того, что увидите вы.

После этого Олаф умер достойно, как и полагается великому воину и викингу, покорившему многие земли и оставившему своей дружине большую добычу. Тело его посадили на его любимый корабль «Гром Тора», зажгли тот корабль и отправили в море. И еще рядом положили умерщвленных рабов и рабынь, и меч по имени Гюлль, и рог Фар, и любимую секиру по имени Сотворительница Ран, а дно корабля засыпали золотом и серебром. И многие видели, как сами валькирии, превратившись в черных чаек, закружились над кораблем.

Вскоре весть о смерти Олафа разнеслась по всей Норвегии; приспешники конунга ей обрадовались, но больше находилось тех, кто печалился такому известию, говоря, что вряд ли народятся еще такие воины, как Олаф. И еще предрекали, что старый конунг Хальвдан вместе с сыном уж точно теперь попытаются подчинить всех свободных своей власти, и неизвестно, что станет со страной. Наиболее дальновидные подумывали уже о том, чтобы перебраться в Исландию, а то и куда подальше.

Однако викинги на Лосином Мысу твердили:

— Сын Олафа, Рюрик, не должен упасть в грязь лицом, поэтому дождемся весны. Не может не вырасти великого воина из сына Удачливого.

И те из воинов Олафа, кто оставался в фьорде, загодя принялись строить новые сараи для драконов и лодок и оказались правы: узнав о смерти бьеоркского ярла, удальцы со всей Норвегии поспешили к Бьеорк–горе, не сомневаясь, что удача Олафа перейдет к его сыну. Они покрыли берега фьорда своими палатками и землянками. Приплыли также многие известные люди из Исландии, и появились ладожские русы. Из известных викингов в то время прибыли Орм, сын Лейва Красногрудого, Сван, Сторольв Хитрая Щука, Стеймонд Рыжеусый, славный воин и берсерк Кольбейн, Грим, сын Трюма, Скафти со своим братом Торфином, Альвдис с острова Барка, Стурла Мореход — и все со своими дружинами. В Бьеорк–фьорде яблоку негде стало упасть. Викинги ждали весны, а так как прокормить такое большое количество воинов было сложно, то прибывшие разделились: одни готовили снаряжение и оружие, другие отправились на охоту. Стада лосей и косуль за то время сильно поредели. Бонды с близлежащих хуторов начали жаловаться Рюрику на воинов, а особенно на русов, которые из–за своего буйства и тяги к воровству и разбоям доставляли бондам немало волнений — частенько то тут, то там пропадали овцы, и откормленные бараны исчезали прямо из стойла. Все грешили на пришельцев, Рюрик же, сын Олафа, молча расплачивался из своих сундуков.