Усталость всей своей непомерной тяжестью навалилась на него. Весь день, с самого рассвета, он без остановки пробирался сквозь снежные заносы. Холод цеплялся за одежонку с наступлением ночи особенно беспощадно. Пальцы Булгарина болели, словно тысячи тоненьких иголочек впились в каждый из них. Несмотря на теплые рукавицы на меху. Фаддей выглянул из-за дерева, сжал зубы, сжал кулаки, потом похлопал себя по бокам, пытаясь согреться.

Всякое начинание дается с большим трудом, все новое всегда рождается в муках. Просто нельзя поддаваться холоду и все тут. Всего-то и требуется от него взамен на свободу.

Фаддей взволнованно принялся искать кошель с деньгами в кармане тулупчика. На месте, слава богу. Славно, что смог выиграть хоть что-то в геттингемском кабачке. Объегорил парочку доверчивых бюргеров-колбасников, слава богу. На дорогу ему хватит. А там и дом родной.

Эх, знать бы, что уже пересек ее, границу эту. Что у своих уже находится. Но идти дальше никаких сил больше не было. Его усталое, изголодавшееся тело истосковалось по сну. Глубокие сугробы уворовали последние остатки сил. Надо, надо выспаться, а поутру – вновь в путь. Здесь ночью никто его и так не сыщет.

Фаддей скинул заплечный мешок, вытащил теплую попону и разложил на земле. Присел, кряхтя, съел краюху хлеба с головкой лука. Уже много дней он не ел ничего иного, хлеб и лук уже поперек горла у него стояли. Глотал и чуть не плакал.

Поеживаясь, замотал в попону ноги. По прошлым ледяным ночам Фаддей знал, что в такой мороз особо не разоспишься. Вжавшись в ствол корявого дерева, беглый студиозус глядел в затянувшееся одеялом из облаков небо.

Где-то в лесу вновь треснула ветка, возможно, и впрямь вспугнутый олень бродит. Вспугнутый?

А кем же тогда? Верно, плохо выспался тот олень. Интересно, оленям снятся сны? Какие-нибудь волчьи стаи?

Кругом царила тишина. Даже ветер, день напролет плевавшийся ему снегом в лицо, не завывал больше, уважая молчание ночи.

На пустой желудок, продрогнув до костей, на все смотришь слишком безрадостно и безнадежно. Еды в мешке осталась самая малость. Может, лучше было пока сидеть в Геттингеме? Даже в его холодной комнатенке под самой крышей не так зябко, как здесь, в лесу. Надо бы развести костерок, но возиться с мокрыми ветками – только душу на ниточки рвать. Лучше уж потрястись немного. Или вернуться? В Геттингем? Нет. Он ведь не женка Лота, чай. Коли вернется, и впрямь подобно ей в соляной столп обратится. Навеки вечные. Тогда уж о родных краях и думать не смей.

Верно это смешно – столпом соляным содеяться. Ты – человек, а весь из соли. И первый же дождичек будет для тебя последним, окончательным.

Фаддей потряс головой. Уши, черт побери, он их совсем не чувствует. Никак отморозил? Ох, уж этот мороз! Если так и дальше пойдет, чего доброго совсем отвалятся.

Маменька говаривала когда-то, что родился Фаддей в такую же морозную ночку. А уж орал, верно, от холодины, как оглашенный. Еще маменька рассказывать изволила, что и в жильцы его вообще не прочили. И только она у боженьки на коленях жизнь ему вымаливала. И ведь услышал господь тогда маменьку. Выправился младенчик. Вырос Фаддей нормальным, здоровеньким мальцом, разве что чуток более слабеньким, чем ровесники его. А может, предстояние новорожденного пред ликом смерти сделало Фаддея более цепким. Что ж тут такого? Ведь с малолетства в свивальниках понимать он начал, сколь ценно бытие земное. Его Фаддею боженька не просто так подарил, а чтоб он что-то достойное совершил. Вот хотя бы в отечество заснеженное воротился.

Отечество.

Может, и стоило в Геттингеме оставаться? Абы да кабы. Студиозус он был вполне толковый. Не многие с ним потягаться-то могли из прибитых к прусскому университету соотечественников.

Книги-то он сызмальства любил, глотал жадно. Когда время бывало. Читал Фаддей по ночам, при тоненькой восковой свечечке.

Фаддей зажмурился, губы зашептали псалом, тот самый, что царь Давид свитийствовал, когда сам в бегах был! Вот и Фаддей словесами сими утешится.

Сон навалился внезапно. Спал Булгарин беспокойно. Все время просыпался от холода, заново в попону укутывался. Долго лежал без сна, дрожавший, глядел в темное небо. А потом вновь сон наваливался.

Под утро и сновидение запальное пришло. Едва видения начались, Фаддей застонал во сне, ибо знакомы ему видения те были. Он видел пред собой лицо Мари. Ее улыбку. Ее белокурую косу, в которой запуталось солнце. Она шла к нему, пристально глядя Фаддею в глаза. А он в том сне и слова вставить не мог. Впрочем, Мари ведь тоже молчала. А потом лицо ее изуродовала гримаса боли, и она начала падать. С жутким криком и горчайшим упреком во взгляде.

В ужасе проснулся Фаддей. Спокойно, все это лишь сон. Но такой… такой реальный. Как проклятие, приклеившееся к его жизни, словно колючка репейная. Как глубокая рана в его душе. Избавится ли он от горести сей, возвратившись в заснеженное отечество? Мари. Без нее его жизнь сделалась пустой, как старая рассохшаяся бочка.

Фаддей прикрыл глаза, пытаясь не думать, ни о чем не думать. И видеть закрытыми глазами только черноту, только темень одиночества. Сколько он так пролежал, Булгарин не знал. Верно, потому что опять заснул.

Когда на следующий день солнце уже клонилось к закату, Фаддей уверился, что смог перебраться через границу. Он перешел ее! Теперь он в Польше, никто ему здесь и слова уж не скажет! Из Речи Посполитой он вскорости до дома доберется.

Вот только голод мучил его просто нестерпимо. Голод, который не утишить краюхой хлеба и луковицей. Брюхо просто совсем истосковалось по чему-нибудь горяченькому, чему-нибудь парному, обжигающему.

За скелетами умерших зимой деревьев он различил небольшую деревушку. Маленькое прибежище пейзан с церковной колоколенкой.

Больше ему прятаться не надобно. Теперь он свободный человек. Который питает крохотную надежду на то, что в теплом гнездышке у пейзан и теплый кабак отыщется! Чтобы «проше пане» и без шинка, да ни за что он в такое не поверит! Вот там и согреется, там и выспится. В теплой постели. И плевать на клопов! Господи, вот счастье-то, там наверняка есть клопы.

И руки, руки от мороза отойдут! А то словно в крапиву их сунули…

Фаддей быстро разыскал в деревушке столь желанный ему постоялый дом. Почти пустой. Только в уголку сидели несколько нахохленных теней за круглым столом.

Фаддей тоже рухнул за стол подле печки. Пахло в шинке не ахти как и темновато было, да какое ему до того дело, выбрался он от пруссаков!

Из кухни выскочила разбитная паненка. И Фаддей поневоле приосанился. Гром и молния! Очень даже недурна собой девка-то! Он-то рассчитывал на появление старого, жирного корчмаря, а тут такая красотка пожаловала. Небось и есть дочурка того самого старого и жирного корчмаря. Дочурки у корчмарей всегда красотки. В Геттингеме Фаддей на таких вдосталь насмотрелся.

Паненке было не больше семнадцати, а меж столов пробиралась столь самодовольно, будто весь двор постоялый ей одной принадлежал. В руках девица несла чарку с вином, которую и поставила с шутливым замечанием на угловой столик. Странно только, отчего это она по-немецки говорит, а не по-посполитскому «прошикает». Впрочем, местечко-то приграничное, так что чего дивиться… Паненка отпустила еще парочку шуточек, а Фаддей подумал разморенно: «Эка жужжит, как пчелка, что с цветочка на цветочек перелетает». А следующим «цветочком» был он, Фаддей Булгарин.

От паненки никак глаз отвести не удавалось. Словно прилипли глаза-то к лицу ее. Разве что его Мари так же хороша собой. Мороз отпустил Фаддея из своих цепких ледяных щупалец, какое там, студиозус взопрел даже. В животе колоть начало, а сердце за двоих колотиться принялось. Сейчас. Сей-

Ее каштановые волосы были убраны в косы, и глаза у нее, как у косули дикой. Паненка улыбнулась и замерла подле Фаддея.

– У нас как раз картофельную похлебку приготовили, – сообщила дочь корчмаря. – У нас ее всегда готовят отменно.