– Где опаснее? – вновь потянул он за ниточку расставленных силков. – Ну, граница вовсе даже не опасна, если ее пересечь беззаконно не собираешься. Особливо в твои юные годы.

И глазки-щелочки прилепились взглядом к лицу Фаддея.

– Правда? Чего-то я не понимаю, что тебе надобно! – Фаддей уже и не пытался сдерживать душившую его ярость. – Хорош, прекрати фиглярствовать! Почему бы вам всем не отправиться по домам и не оставить меня в покое дожидаться великолепной картофельной похлебки?

Мерзкий карлик заливисто захихикал. А потом обернулся к Фаддею.

– Мог бы и поласковее с нами обращаться! – произнес он до того писклявым голоском, что Фаддей на мгновение даже подумал, что рядом с ним сидит ребятенок.

– Заткнись, Якоб! – рявкнул орлиноносый. – Тебя никто не спрашивал!

В мгновенье ока подагрический гном вновь затих, вот только ухмыляться издевательски так и не перестал. Господи, до чего же уродливая ухмылка! Парень ростом с козу, а думает, что сумеет свалить с ног здоровенного студиозуса. Да Фаддей ему одним ударом все зубы пересчитает! Хотя… Эвон какой великан гнома того охраняет. Хотя на вид больно глуповат. Да и ухмыляется лишь тогда, когда гном хихикать начинает. Как будто этот карла и есть «голова» великана…

А орлиноносый с самым невозмутимым видом вновь повернулся к Булгарину:

– Уйти-то мы уйдем. Но лишь тогда, когда я сочту нужным, юный друг мой! Кстати, сколько ж тебе лет-то, а?

Фаддей почувствовал, как неприятный холодок побежал по спине. Эвон, вопрос какой. Не вопрос, а стрела ядовитая. И впрямь в солдаты забреют… Бежать? Смешно и думать. По бокам «псы сторожевые» бдят. Сохраняй спокойствие! Еще ничего не потеряно…

Он молча поднес к губам пивную кружку.

– Я спросил тебя, сколько тебе лет! – рявкнул орлиноносый, изо всех сил стукнув кулаком по столу. А потом кивнул своему Голиафу.

Фаддей дернулся всем телом, когда железная длань великана сдавила его колено.

– Эй, убери свои колбасячьи лапы…

И больше уже дернуться не смог, великан продолжал невозмутимо сжимать свои клешни, по-прежнему тупо глядя в одну точку.

Господи! У него лапищи что, из железа? Ну и хватка.

Фаддей заскрежетал зубами от боли. А тут вторая лапища великана вцепилась ему в волосы. И в тот же миг Булгарин впечатался лицом в столешницу. Попробуй тут вывернись! Где ему, Давиду, супротив такого Голиафа? Это тебе не из пращи камешками постреливать!

И все же Фаддей попытался вывернуться. Кружки с пивом покатились на пол. А великан вжал его в столешницу с такой яростью, что Булгарин и тому рад был, что дышать еще может. Десять минут пешим ходом! Десять минут!

С нескрываемым наслаждением орлиноносый наклонился к нему и издевательски улыбнулся.

– Ась? И сколько ж лет-то тебе?

– Не знаю, что тебе вздумалось, старик… – закашлялся Фаддей.

– Не хочешь со мной разговаривать? – «огорчился» клювастый тип. – Ничего, заговоришь как миленький. Все говорили, и ты заговоришь.

И молниеносным движением поднес к лицу Фаддея горящую свечу.

До чего ж обжигает-то! Фаддей вновь попытался вырваться. Куда там! Никаких силенок не хватит! Нет, ничего он им о себе не расскажет, даже если пытать удумают! Тут его будущность разыгрывается! О ней забывать не след! Подумаешь, боль какая-то, кою огонек свечной причинить может, супротив возвращения на родину! Все тело Фаддея пульсировало уже от ненависти и боли. Булгарин презрительно сплюнул на стол.

– Хо-хо, свечечку затушить удумал! – засмеялся орлиноносый. – Погодь, погодь, помогу тебе немножко.

И с дьявольским просто восторгом в глазах поднес свечу к губам Фаддея.

А-а-ах! Жуткая боль выплеснулась слезами из глаз Булгарина. Да уберите же сию чертову свечу! Это дьявольское пламя! Губы, губы, господи, до чего же больно. Нет, боли уж он стерпеть не сможет. Пусть делают с ним, что хотят.

– Так сколько годков? – вновь спросил орлиноносый.

– Двадцать… один! – прохрипел он.

– Можа, и имечко свое драгоценное скажешь?

– Булгарин! Фаддей!

– Откуда?

– Из Геттингема! Студиозус!

– И куда путь держишь?

– Свечу убери! – рыкнул Фаддей.

– Куда путь держишь, спрашиваю?

Фаддей вцепился пальцами в бока, лишь бы боли в лице не чувствовать. И забил ногами по полу.

– Убери свечу-у!

– Здесь я распоряжаюсь! – сухо отозвался орлиноносый. А потом ткнул свечой в лицо Фаддея. – Куда?

– В Польшу! – выкрикнул Булгарин столь громко, что в тот миг, верно, само время замерло, оглушенное.

И тут же тип с орлиным носом убрал прочь свечу.

– Ну, и ладно, что заговорил, умница! А теперь и я тебе представлюсь. Циммерман я, рекрутов набираю в армию императора Наполеона. Раньше Фридриху Прусскому набирал, а теперь вот Буонапарту Французскому, хе-хе…

Великан отпустил Фаддея. Кулем совсем бессознательным на стол тот свалился. От боли в обожженном лице думать никаких сил не было. Да и о чем еще думать-то оставалось? И без того поумничал уже слишком много. Вой и победили эти. Три супротив одного. Несправедливо, зато весьма успешливо. Ну, и что же далее будет? Э-э, а не больно-то и знать хотелось бы! К тому же эта боль! У него теперь не лицо, а болячка обожженная сплошная…

– Значит, Фаддей Булгарин! – задумчиво произнес Циммерман. – Поляк, что ли?

Что ж, пусть, пусть за поляка держат. Еще не хватало, чтоб узнали, куда он и в самом деле направляется…

– И подорожной у месье Булгарина совсем никакой. Закон месье нарушает. Презлостно.

Что он там все тявкает? Что этому сучьему потроху еще от него надобно? Свинья в очках, как есть, свинья, не человек…

– Да и бог бы с ней, с подорожной-то, – с усмешкой продолжил «орел» Циммерман. – Но в таком-то возрасте месье служить обязан. Студиозус? А кто проверит, что не дезертир великой наполеоновской армии? Уж дозвольте, месье Булгарин, нескромное замечаньице, дезертирство вам и головушки неразумной может стоить!

Фаддей мгновенно в себя пришел. Да и как тут не прийти? Коли головы может стоить! А может, этот тип специально так говорит, собираясь дожать его? Или это все же правда? Стоить головы? Конечно же правда. Как будто он не знает, как с дезертирами в любой армии обходятся! Вздернут на виселицу, и вся недолга. Господи! Только не это! Не умирать!

– Фаддей Булгарин!

Вот, опять этот орлиноносый! Что ему еще?

– Будучи чиновником на государственной службе, я просто обязан задержать вас, месье!

Фаддей рухнул мокрым пустым мешком на лавку. А казалось, проваливается в глубочайшую пропасть. Пропасть, из которой и не выбраться никогда. Словно Иосиф в колодец ухнул.

– …Так, а вот и картофельная похлебка пожаловала!

Кто же это? А-а, дочка корчмарская. Слава богу, и вечерю последнюю ему обеспечили!

Она выплыла из кухни с огромной плошкой похлебки, паровавшей сладостно. Орлиноносый и его сторожевые псы настороженно обернулись к девице. На ее появление они явно не рассчитывали. Ну, да, он тоже не рассчитывал…

Отчего это девица столь пристально на него поглядывает? И подмигивает? Она что же, не понимает, что взгляды ее влюбленные невместны даже?!

– Осторожно! Очень горячая похлебка! – и девица послала ему еще один проникновенный взгляд – сначала ему, а потом похлебке.

И Фаддей все понял.

Девица так мастерски споткнулась, как будто каждый день упражнялась. С испуганным: «А-ах!» горячая похлебка плеснула в лицо великана. И Голиаф взвыл обиженным быком Минотавром.

Сейчас!

Фаддей схватился за плошку и обрушил ее на голову гнома, страдающего подагрой. А потом толкнул стол так, что тот углом рухнул на клювастого Циммермана. Один прыжок, и Фаддей уже на свободе.

«Прочь отсюда и бегом к границе! – мелькнуло в голове Булгарина. – Во имя всего, что еще свято для тебя, беги и спасай свою никчемную жизнь!»

Темнота на постоялом дворе с ума сводила. Где же эта проклятая дверь? Тут же она должна быть! Вот она, прочь! И Фаддей рванулся к дверям. За спиной слышались проклятия ошпаренного Голиафа. Господи! Он же догонит! Ему на все, даже на боль, наплевать! Только бы не попасться ему в руки!