Днем на площади перед управлением разбит базар. Желтые, как песок верблюды, песок желтый, как верблюды, тростник, верблюжьи седла, дурра и пучки мимозы для топлива — вот чем торгуют на нем. Иногда принесут леопардовую шкуру, повесят ее у входа, потолчется около нее толпа черных и висит она до тех пор, пока какой нибудь европеец не купит ее, заплатив 10 франков.

Джибути только передаточный пункт между Абиссинией и Красным морем: это окно в Африку, которое прорубают французы, окно еще не обработанное, без рамы, без стекол с одним грязным переплетом из драни: так то и полагается окну в Сомалийской пустыне.

Тихо идет дело в этом зное. Агент «Messageries», обвеваемый «панка» сидит и пишет отчеты в конторе, черные люди толпятся и ходят из угла в угол и с места на место, не то с делом не то без дела, Наступает темная ночь, на столиках у «brasseries" горят свечи, гарсоны в «педжамах «и без оных, сверкая лишь своим темным телом, разносят ананас и лимонад, где нибудь хлопает бутылка с симпатичной надписью «Veuve Cliquot», слышен французский говор — вечеринка идет часов до 10-ти — 11-ти, кое-где еще работают на пристани, пользуясь приливом, а затем го-род погружается в мертвый сон. Спят французские инженеры, спят комиссионеры, спят арабы-солдаты у «gouvernement de protectorat», спят сомали в своих хатах; темная ночь сверкает бриллиантами своих звезд. море немолчно шумит, да дико-неустанно кричат ослы и мулы, фыркают верблюды, и с окраины пустыни несется протяжный вой шакала или гиены.

10-го (22-го) ноября, понедельник. После вчерашней: тяжелой работы по перегрузке багажа сегодня у нас отдых.

Я брожу по желтым пескам улицы, смотрю как, француз в пробковой шляпе с широчайшими полями кирпич за кирпичом складывает стену дома, а араб ему помогает, выхожу по рельсам Деконвилевской дороги к берегу моря, вижу на иле отлива массу белых точек — то крабы вылезли на сушу. Смотрю, как при приближении моем они спешат укрыться в иле, в особых круглых трубчатых норках, прихожу в Марабу, с мола вместе с А-и и Д-ым наблюдаю, как краб и стая маленьких рыбешек борятся за хвост громадной рыбы. Смотрю, как краб, размахивая клешней пытается отогнать резвую стаю рыбок, как они храбро щиплют куски хвоста, наконец, краб перестает махать клешней и маленькими лапками кидает пищу себе в живот. А яркое солнце все также светит, бросая перпендикулярные лучи свои на раскаленный песок. Смотрю, как насытившийся краб боком укатился, словно плоская коробка, в глубину и зарылся в песок, a отлив обнажил рыбий хвост и прогнал рыбок, смотрю на синее море и фиолетовые дали Таджурские горы понимаю, что только жажда наживы загоняет сюда немногочисленных жителей;

Скучно…

Я исчерпал весь репертуар здешних удовольствий. Стрелял куликов на берегу, ловил рыбу сетью, собирал раковины и кораллы, купался в Индийском океане, ездил на верблюде и пил лимонад с ананасом в какой-то «brasserie».

А затем оставалось любоваться на голубое море, на небо бирюзового цвета, на застывшие на нем облака, на чудный жаркий «ноябрьский» день… Подобно тому, как лениво застыли облака на небе, как недвижно солнце и спокойно море в часы отлива, так спокойны, ленивы и неподвижны арабы и сомали, формирующие караван.

— «Нам нужны мулы», говорим мы поставщикам мулов.

— «Мулов нет», флегматично отвечает араб.

— «Но они нам нужные

— «Их нет».

Идут расспросы. Оказывается, что рас Мангаша, пошел, будто бы, войною на негуса Менелика, рас харарский Маконен отправился ему на помощь и забрал всех мулов под войско.

— «Можно достать в Адене»?

— «Дороги — 100 талеров за мула».

— «А в Зейле? тоже и доставка возьмет много времени».

— «Но, поймите, нам мулы нужны».

— «Их нет».

Обращаемся к губернатору, мосье Manigot, но и он не в состоянии помочь. Приходится ждать, когда раскачаются неподвижные африканцы, когда, наконец, дойдут они до того, что «нет», иногда должно быть обращено в «есть».

Мулы есть, но хитрые сомали и арабы подняли на них цену, зная, что их нужно много. Нужно ждать, когда волнение от ожидания легкой наживы уляжется.

Нужно ждать долго, по крайней мере две недели, когда приведут хотя бы часть мулов. Конвой поедет до Харара на верблюдах. Надо разбирать груз, становиться лагерем.

Лагерь будет разбит в пяти верстах от города по дороге к Харару, у губернаторского сада. Когда-то этот сад среди пустыни замышлялся в широких размерах. Большие ворота имели каменный фундамент, легкая деревянная изгородь охватила десятин восемь земли: повсюду нарыты арыки и канавки, сделаны колодцы, устроены водокачки. Группы финиковых пальм, гранатовые деревья в цвету, с маленькими зелеными плодами, ажурные мимозы с крупными белыми цветами, похожими на увеличенный раз в десять горох, кактусы и тамаринды еще образуют здесь и там аллеи и дают некоторую тень. Но изгородь местами повалилась, а большие площади между арыками заполнены сухим песком. Этот песок летит с пустыни, сушит молодые пальмы, губит нежные листы мимозы, свертывающиеся от одного прикосновения. За этим садом, на чуть покатом берегу реки, покрытом галькой и песком под раскаленными лучами африканского солнца, солнца пустыни, и становился наш лагерь. Другого места не было. Здесь хотя местами был намек тени, здесь был простор, где можно было распаковать тюки, грузить верблюдов; при том рельсы Деконвилевского пути облегчали перевозку багажа; здесь же были колодцы, а в пересохшем русле местами водомоины, откуда можно поить мулов и верблюдов и стирать белье.

Место для лагеря соединялось с городом широкой каменисто-песчаной дорогой, но одну сторону которой пролегали узкие рельсы. С раннего утра и до вечера по этой дороге возят воду для города. Уже издали слышно своеобразное частое покрикивание сомалийских мальчишек, сопровождающих ослов. Маленькие серенькие ослики с обеих сторон нагружены большими четыреугольными жестянками с водой. Они идут партиями по 10–15 штук, подгоняемые тремя, четырьмя мальчиками.

— «Алё-алэ, Алё-алэ, оля-лэ», часто нараспев повторяют они, и покорные животные мелкой тропой той спешат к городу.

Иногда, вместо мальчишек, ослов сопровождает черная женщина с красиво обтянутыми пестрым шарфом грудями, стройной упругой ногой и безобразным черным лицом с грязными курчавыми волосами.

Трудно привыкнуть к этому черному телу сомалей. смотреть на них спокойно.

Все утро разбиваю лагерь, а в тоже время нанятые арабы возят вагонетки с багажом.

Солнце печет немилосердно весь день.

Усталый и измученный возвращаюсь я домой в «Hotel des Arcades», ем то, что нашему достопочтенному monsieur Albrand, хозяину отеля, угодно преподнести, и ложусь спать.

Ставни открыты, дверь открыта, а тело все-таки изнемогает от жары. Нет ночной свежести, нет ветерка, раскаленный воздух неподвижен. Под окном рычат верблюды и немилосердно стонет овца.

11-го (23го) ноября, вторник. С 6-ти часов утра идет энергичная работа на месте бивака. 3-е сводное звено и часть 1-го переехали из «Hotel des Arcades» в пустыню. Кашеваром у них назначен Терешкин, провизию возят ежедневно на вагонетках из Джибути. Это дробление конвоя вызвано необходимостью работы в лагере и содержания караула при свезенном в лагерь имуществе. Разбиваем и рассортировываем палатки лагеря, а я в промежутке наблюдаю за жизнью около сада.

У самого колодца стоит высокая белая башня, укрепление — одна из первых построек, сделанных французами на Сомалийской территории. В этом закоулке, бедном и грязном, среди самой неприхотливой обстановки, живут два молодых француза-колониста. На глинобитной стене висит ружье Гра, в углу револьвер, грязное ложе и грязный стол — вот обстановка этих пионеров. Кругом торчат сухие мимозы, сзади колодцы, где день и ночь шумят и кричат арабы, где ревут верблюды и мулы. Еще далее-сомалийский огород. В губернаторском саду в круглой хижине из ветвей мимозы и камыша живут арабы, сторожа сада. В самом саду чирикают и свистят хорошенькие птички-ткачи. Их гнезда, связанные из тонкой нитки, образуют грушевидные, искусно вытканные мешки, которые свешиваются вниз с концов ветвей. Желтые с сероватой спинкой ткачи, и серенькие ткачихи, то и дело перелетают с мимоз на гранаты и обратно. Серые с черным хохолком и черной грудью воробьи с таким же резвым писком, как и у нас на огородах, порхают из конца в конец. Изредка пролетит над песчаным руслом серый голуб с розоватой грудью, да громадная черная ворона, величиной в двое больше нашей. Все дышит в саду тишиной запустения, но, и не смотря на это, пальмы и тамаринды с их нежной листвой, громадные белые цветы мимоз и пурпурные колокольчики гранатовых деревьев имеют своеобразную прелесть. Смотришь вдаль в пустыню на серые крыши сомалийских хат у Джибути, на всхолмленное поле песков, покрытых мелким вереском, на далекое море, на высокие горы у бухты, и чувствуешь, что это что-то новое, неизведанное, не европейское, не русское…