Женщина рожала тяжко. Надрывно сипела с красным от натуги лицом и скребла заскорузлыми пальцами грубо отёсанную, широкую скамью. За окном выписывала белоснежные кренделя метель, завывая, словно оборотень в полнолуние; стылый ветер пробивался сквозь щели деревянного дома, выстуживая напрочь душу; крупный мягкий снег, словно широкая кисть неумелого художника, кривыми белыми мазками залеплял окно, не давая и без того скудному свету просочиться в небольшую комнатёнку, зашторенную засаленными занавесками. 

Хозяин ещё с раннего утречка ушёл за опытной старухой-повитухой, но надежды, что он её приведёт, не было: прошло мало не полдня, до хлипкого домика бабки было минут двадцать пешком и вразвалочку, хоть на другой конец деревеньки, но скрипа калитки слышно не было, равно как и хруста снега под сапогами, так что по прошествии нескольких часов женщина потеряла надежду на помощь. 

Натужные стоны заглушались завыванием ветра извне, а кричать баба не была приучена: её с детства воспитывали в терпении да строгости, и привычка сдерживаться была видна во всём, даже когда тело раздирало от невыносимой боли в промежности. 

Кой чёрт дёрнул её понести… не иначе рогатый попутал! Знала ведь, что возраст уже не тот — тридцать лет как-никак, не девочка поди, кто ж рожает! Да уступила мужу, больно уж он хотел потятькаться, а до прежде бог не дал детей. И женщина, в очередной раз — и видит всевышний, не в последний, — проглатывая хриплый вскрик, задумалась: а может, и не надо было? Конечно, задаваться подобным вопросом было поздно, ибо сейчас она мучилась на полатях, расставив ноги и глухо, с тихим скулежом, выстанывая боль. И помочь некому, и деться некуда — только и остаётся, что лежать враскорячку, ожидая исхода поздних, и оттого трудных, родов. 

Очередная схватка сжала острыми, стальными когтями внутренности, скребясь где-то внизу живота, и женщина, не выдержав, закричала что есть мочи и не придавая словам разума:  

— Чёрт забери этого ребёнка, да когда ж оно всё закончится!? 

Ей показалось, что на мгновение всё стихло, словно на кладбище, а потом мертвенная тишина враз зашлась звуками: завыванием метели, скрипом вековых деревьев, шорохом ветра на крыше и лёгким царапаньем когтей по деревянному полу. Откуда взялся посторонний звук, женщина уже не думала: сил не осталось совершенно, да и она почувствовала, как пошёл ребёнок, и, поднатужившись, разрешилась наконец от бремени. 

Младенец молчал. Баба, кряхтя и морщась, села и обтёрла ребёнка сухой тряпицей, загодя приготовленной, очистив чуть кривоватый рот от околоплодных вод зеленоватого цвета: видно, ребёночек подзадержался внутри, давно пора было избавляться от тягости. Младенец хлопал неестественно большими глазёнками и молчал. Новоявленная мамаша чуть потрясла его, думая, что что-то застряло в глотке, но он так и не пискнул. 

Перевернув его на живот, женщина слегка похлопала по худой спинке, отмечая слишком остро торчащие позвонки, которые миниатюрной горной грядой неровно тянулись от шеи книзу. Ребёнок никак не отреагировал на её потуги, всё так же молчаливо находясь на коленях матери. 

И тут женщина почувствовала, как её руки осторожно касается что-то влажное. Она наклонилась и увидела, как язык младенчика — р-раздвоенный?! — слизывает родовую кровь с её ладони. Судорожно вытерев размазанное пятно об грязный подол, баба перевернула ребёнка. 

— Нельзя так! — и она в шутку хлопнула того по узким губам с ярко выраженным синюшным треугольником вокруг них.

Младенчик прищурил доселе выпученные глазёнки и улыбнулся, ощерив рот острыми, как портновские иглы, зубами. А потом, примерившись, бросился гадиной-змеёй, впился в руку своей матери, вгрызаясь в тёплую плоть и присасываясь, словно пиявка, и урча при этом, как голодный дворовый котяра. 

Женщина закричала.

И тут же проснулась, спросонья свалившись с лавки. Она лежала на стылом полу, вперив глаза навыкате в низкий белёный потолок. Вьюга за окном утихла. По ощущениям на дворе зачинал рассвет: то тут, то там слышалось надрывное пение петуха и сонное мычание коров. Баба отёрла потный лоб, глубоко вдыхая холодный воздух: хозяин так и не вернулся, печь прогорела ещё ввечеру, а ей топить было недосуг. Мандраж ото сна немного спал, и роженица несколько нервно разорвала запёкшиеся губы в кривой улыбке: чего только не помстится в горячечном родовом бреду!

За окном было слышно, как потрескивали промёрзшие до сердцевины деревья. Баба, охая от схватившей руку судороги — отлежала, коровишна! — перевернулась сначала набок, а затем медленно встала на четвереньки, мотая головой, словно цепной пёс, и рассыпая немытые волосы по полуобнажённым плечам.

Мешающего и торчащего как мешок с картошкой пуза не было. Баба схватилась за похудевший живот. А где младенчик?! Почему молчит так долго? Судорога стрельнула особо остро, и женщина вскрикнула: надо пощипать сзади колена, тогда пройдёт. На тыльной стороне руки, опоясывая основание большого пальца, алели маленькие ранки в форме полукруга — с одной и с другой стороны, словно... укусил кто? 

Баба внимательно вглядывалась подслеповатыми глазами, щурясь, чтобы рассмотреть получше, как её отвлёк лёгкий перестук коготков по деревянному, выщербленному полу: будто бы крыса перебегала из угла в угол с куском вчерашнего сала в острых зубах.

Роженица отвлеклась от разглядывания, отводя взгляд в сторону доносившегося звука. Из-под остывшей печи к ней полз младенчик, щеря безобразный рот в острозубой улыбке. Застывшая красная корочка вокруг узких губ потрескалась и отошла тонкими пластинками. Огромные глаза навыкате чернели адовой пропастью.

Женщина закричала.