Вот вам и безопасная из иллюминатора вертолета речка Наледная!

Хантайское озеро встречает нас ветром в лицо. Грести невозможно, пережидаем сильный дневной ветер и идем ночью. Продукты на исходе, но ведь мы почти в поселке, он должен быть тут, за ближайшим мысом — именно это место обозначил на карте егерь. Почему же не видно огней, не слышно моторок, лая собак? "Уже поздно», — успокаиваем себя. А вот и фонарь мелькнул сквозь деревья! Заходим за поворот и видим яркую луну на уже темном заполярном сентябрьском небосклоне. Поселка нет...

И все-таки мыс обитаем. Утром знакомимся с охотником, живущем в единственной здесь избушке. До поселка еще 80 километров по прямой. Угощаемся хрустящим свежевыпеченным хлебом. Что бы мы делали без добрых людей, встретившихся нам на пути?

К вечеру поднимается попутный ветер. Не теряя времени, ставим мачту, парус и тут же отчаливаем. Ветер свежеет, переходит в штормовой. Гнется хрупкая лиственничная мачта, спускаем гик пониже. Но совсем парус убирать нельзя, мы потеряем управление, нас развернет боком к волне, начнется качка, и через какое-то время, в нормальном или перевернутом положении, нас припечатает к берегу, будет тереть о скалы, бить о камни.

Корма ушла под воду, и назад просто страшно оборачиваться. Огромные хищные волны с белыми гребнями пены нагоняют нас и, кажется, легко могут поглотить наше, раньше казавшееся таким огромным, ныне крохотное суденышко. Где-то под баллонами полощется, разбухая, в капроновом мешочке, кружка гороха — последняя еда. До ближайшего берега несколько километров. В надувных емкостях нашего катамарана нет страховочных перегородок — мы облегчали вес — и любой прокол или расползание шва одного из баллонов грозит смертью в ледяной воде. Мы все отчетливо понимаем это, все боимся, но молчим и не признаемся друг другу. Все ясно без слов. Попутный ветер бывает не каждый день, и мы сознательно идем на риск, на огромной скорости приближаясь к финишу маршрута. Держись, наш старенький, дырявый, весь в заплатах кусок полиэтилена!

За вечер и полночи мы преодолели расстояние до поселка. Горы расступились, прибой грохотал по гальке. В накате волны мы выбросились на отмель недалеко от поселка, а утром подгребали к нему на стихающем ветру.

«Где тут у вас взлетная полоса?!» — воскликнул Шурик, выскочив навстречу первому человеку на берегу.

«Да где хошь...» — опешил тот.

Ну откуда было взяться взлетной полосе в этом далеком, затерянном на краю гор среди озер и болот маленьком поселке, где рядом с деревянными домиками стояли чумы. Вертолет из Норильска прилетал сюда раз в месяц, и нашей еще одной удачей, очередным везеньем был именно этот день, день нашего прибытия, день, когда сюда залетал вертолет.

Плато Путорана, Красноярский край

Марина Галкина

На российском руднике Баренцбург далекого архипелага Шпицберген случилась новая беда. Случилась через год после авиакатастрофы. И месяца не прошло, как шахтеры поставили памятник погибшим...

Ранним утром восемнадцатого сентября в семь часов пять минут на глубине четырехсот девяти метров ниже уровня океана, под самыми домами спящего еще поселка Баренцбург прогремел в шахте взрыв. Он смял в лепешки комбайны и конвейерные линии, свалил насмерть людей даже за три километра от эпицентра, обрушил тонны породы, ставших непреодолимой преградой на пути рвавшихся к шахтерам спасателей.

Их оказалось двадцать три, не вышедших в то злое утро из шахты.

Двадцать три из пятидесяти семи, работавших этой ночью. Я назову пока одного — Анатолий Фоменко. Почему его? Из числа погибших в это утро он был самым известным.

Невысокого роста широкогрудый крепыш, украинец, сорок восемь лет, скромен и даже несколько застенчив. На материке дома остались жена и двое детей: дочь двадцати четырех лет и сын четырнадцати. Третья командировка на Шпицберген, у него был прекрасный голос. Он любил петь русские и украинские народные песни, и не раз вслед за Анатолием гости из Норвегии и других стран, приезжавшие в качестве туристов, дружно подхватывали их. Его приглашали выступать в норвежские города Лонгисрбюсн, Тромее, Харштад и даже в столицу Осло, его выступления передавали по радио и телевидению.

Последний вечер перед трагедией оказался памятным для многих: провожали тех, кто через сутки должны были улетать на материк после окончания командировки или в отпуск. Шахтеры гуляли. Не могу и не хочу утверждать, что многие из ушедших и ту несчастную ночную смену были хорошо разогреты проводами друзей. Знаю только, что с одним из потом погибших я сам сидел за праздничным столом и, чокаясь с ним бокалом, не предполагал, что через несколько часов он уйдет под землю навсегда в свою последнюю вечную смену.

Правительственная комиссия, рассматривавшая впоследствии причины аварии, даже не касалась этой детали, ибо никому и в голову не могло прийти, что под землю могли спускаться хоть в какой-то степени нетрезвыми. И тем не менее замечу: алкоголь не имел никакого отношения к тому, что вызвало взрыв. Остатки опьянения, если они и были, могли повлиять на последствия, например, затормозить реакцию шахтера, когда следовало мгновенно сообразить, что произошло и как спасаться, но не на причины взрыва, которые оказались значительно сложнее и глубже, чем определила комиссия.

Получив сигнал о взрыве в шахте с сообщением о том, что двадцать три человека не вышли на поверхность, я — это было моей первой обязанностью — должен был информировать о случившемся контору губернатора Шпицбергена. Звоню старшему полицейскому Кетилю Лаксо.

Как ни прискорбно, но он привык к моим неожиданным звонкам — слишком много неприятностей, связанных с опасностью для жизни, таится в горном деле да к тому же в самом северном производственном регионе мира. То порода обрушится и придавит шахтера, то цепь вагонетки оборвется на крутом спуске и разогнавшаяся чугунная махина сбивает выглянувшего на свое несчастье рабочего, а то матрос буксира, неосторожно перелезая через обледенелые поручни судна на причал, вдруг соскальзывает и мгновенно оказывается под слоем льда в ледяной воде, где шансы на спасение отсчитываются секундами. Случается, что и белый медведь забредет в поселок, привлеченный запахами отходов, но стрелять в него запрещено законом. И если ревущие моторы снегоходов и падающие поблизости шипящие светящиеся ракеты не слишком пугают зверя, приходится звонить норвежцам и просить помощи их полиции, которая снотворными пулями усмиряет медведя и отвозит спящего нарушителя спокойствия вертолетом как можно дальше от поселений человека.

В этот раз Кетиль Лаксо внимательно слушает меня и просит сообщить об этом переводчику конторы. Старший полицейский прекрасно понимает английский, да и с русским языком справляется в случае необходимости неплохо, однако слишком серьезно то, что он услышал, и он просит подтверждения через переводчика.

Я звоню Борду Улсену. Тот охает, переспрашивает, уточняя, и сразу интересуется, не нужна ли какая-то срочная помощь.

Да, это в традициях норвежцев на Шпицбергене — прежде всего предложить свои услуги. Для нас они порой носят гуманитарный характер. Когда в наших поселках были дети, то они часто получали подарки от пастора и жителей норвежского Лонгиербюена, их приглашали на норвежские праздники с чудесными угощениями. Теперь детей в наших городках почти нет, но, приезжая по различным поводам, для встречи с россиянами, губернатор привозит с собой ящики фруктов на радость собравшимся в зале слушателям. Связано это, конечно, не только с тем, что норвежцы так добры по натуре и любят отвечать добром на наше хлебосольство, но и с тем, что, в соответствии с Парижским договором о Шпицбергене, мы платим немалые деньги в виде налогов за осуществление суверенитета над ним Норвегией. Часть этих денег и выделяется ежегодно на социальное развитие поселков. Что касается других иностранцев, оказывающихся иной раз в беде на территории архипелага, то им помощь тоже оказывается, но отнюдь не бесплатно. Расценки очень высоки, и владелец попавшего на мель или камень иностранного судна после такой помощи вполне может оказаться банкротом. Мы же по традиции спасаем всех почти бесплатно.