Кроме этих довольно неудачных мер ирландского законодательства, в начале 1883 года был проведен после долгой борьбы с лордами важный закон о распространении избирательного права на домохозяев не только в городах, но и в деревнях, что создавало до двух миллионов новых избирателей и чем, по словам самого Гладстона, численное большинство избирателей Великобритании впервые перемещалось на рабочий класс и демократия приобретала в Англии действительный перевес. А во-вторых, был учрежден Лондонский муниципальный совет вместо давно уже отживших свой век корпораций Сити.

Во внешней политике этого периода Гладстону принадлежит честь мирного довершения решений Берлинского конгресса при помощи международной морской демонстрации в Адриатическом море, принудившей Турцию отдать Черногории Дульчиньо, aГреции – часть ее естественных владений. Не так успешны были другие военные предприятия этого кабинета – в Южной Африке с бурами, а в Египте – с народными движениями и их вождями, Араби и Магди. В первом случае английские войска были трижды разбиты и заслужили себе далеко не доблестную славу у воинственных голландцев. Во втором же, руководствуясь опять-таки очень растяжимым правилом защищать народ от деспотизма его собственных вождей, Гладстон был вовлечен в бедственный и неудачный поход в суданские пустыни для освобождения генерала Гордона из Хартума. Оба предприятия опять много повредили популярности его кабинета и привели его к отставке в 1885 году. При этом королева предложила Гладстону графский титул, но он, не собираясь еще на покой в палату лордов, от этой чести благоразумно отказался: хотя при последовавших затем выборах либеральная партия и осталась в меньшинстве, но положение ее было настолько влиятельно, что при первом же обещании Гладстона ирландцам разрешить гомруль они перестали поддерживать консервативное правительство, вследствие чего оно должно было отказаться от власти. В январе 1886 года Гладстон опять стоял во главе правительства, и всем скоро стало известно, что главной задачей своего управления на этот раз он ставит самоуправление для Ирландии и проект государственного выкупа крестьянских земель. Гладстон пришел к осознанию неизбежности и совершенной необходимости этих двух мер путем горького опыта. После целого ряда неудачных попыток удовлетворить и успокоить Ирландию мерами Английского парламента он убедился, что это вещь совершенно невозможная и что окончательное замирение вековой вражды двух рас возможно только на почве освобождения одной от другой в законодательном отношении. “Или дайте Ирландии свое законодательное собрание – или вы бессильны успокоить эту страну”, – заявил Гладстон. И был совершенно прав. Правда, был еще один способ – это новые репрессалии, новые специальные законы, подобные тем, при помощи которых Англия управляла Ирландией в течение целых шестисот лет, – но этого ли хотела английская демократия? И что же? Многие из его министров, даже радикалы Брайт и Чемберлен, отказались следовать за ним. Насколько страна и сама либеральная партия мало были подготовлены к такому решительному шагу, видно из того, что не далее как в 1871 году Гладстон сам говорил в Абердине: “Неужели какому-нибудь разумному человеку придет в голову, что мы при теперешних политических условиях пойдем на раздробление наших учреждений...”, а в 1886 году он же предлагает раздробление парламента. Некоторые даже утверждают, что до декабря 1885 года сторонников этой меры в парламенте можно было пересчитать на пальцах одной руки. Вот почему Гладстону советовали подождать с ирландским гомрулем, а внести сначала только резолюцию относительно принципа самоуправления и затем начать агитацию в пользу него, пока общественное мнение не свыкнется с этой идеей. Но прежняя осторожность Гладстона, очевидно, в это время оставила его: он настоял на своем, решился слепо рисковать и потерпел летом 1885 года решительное поражение. И вот с тех пор Ирландией опять управляет “сильная рука” английского полицейского и солдата, а гомруль ждет лучших времен, преграждая дорогу необходимому законодательству по другим вопросам и для самой Англии.

Вся эта история ирландского законодательства очень поучительна: каждый раз, как Гладстон, с самыми лучшими намерениями, пытался управлять Ирландией при помощи закона, не ею самою созданного, силою необходимости ему приходилось – по обязанности охранителя порядка – подавлять ее штыком. Отсюда Гладстон сделал конечное заключение, что страна может управляться только таким законом, который создан ею самой, а не кем-нибудь другим.

Вот и вся внешняя канва жизни этого замечательного человека. Уже больше тридцати лет стоит его фигура во весь рост перед его современниками, и все-таки до сих пор трудно найти даже среди свидетелей его карьеры твердо установившийся взгляд на те внутренние мотивы, которые постоянно двигали его вперед. Спрашивается, внес ли он в жизнь своих соотечественников что-нибудь новое, свое, оригинальное? И да, и нет. Во всех своих реформах, начиная с освобождения торговли и до гомруля включительно, он стремился заменить аристократическое начало демократическим, на место привилегии поставить равноправие, вместо насилия – добровольное согласие. Но ведь это – стремление нашего века, это смысл всех перемен, совершающихся не только в Англии, но и в других странах, скажет читатель. Для того чтобы вторить “гласу народа”, не нужно быть гениальным государственным человеком, а только, что называется, оппортунистом. Так и говорят о Гладстоне его враги, видя в нем смесь Кромвеля с Гамбеттой.

Но в том-то и дело, что Гладстон почти никогда не “вторил” ничьему гласу, а угадывал его прежде, чем кто-нибудь другой из его товарищей-законодателей, и умел искусно оформить, вылить в удобоприменимую форму закона как никто другой. В этом и состоит его политический талант. Истинное же величие его обнаруживается там, где, раз почуяв “глас народа” и придя к определенному убеждению, он принимается за осуществление этого убеждения. Тут он не щадит уже никого и ничего – ни себя, ни своей партии, ни чьих-либо предрассудков; тут он становится энтузиастом, вдохновенным оратором, истинным вождем и... большею частью победителем. Да, знающие его лично говорят, что он верит в свое чутье; он колеблется, рассуждает, выслушивает возражения до тех пор, пока убеждение в нем не оформилось, но не далее того. Вот почему его товарищи по работе часто жалуются на свойственный ему деспотизм мысли, на его нетерпимость. Это – нетерпимость убежденного энтузиаста, а не упрямого деспота. Разница вроде бы небольшая, но первая строится на творчестве, а вторая обусловлена умственным застоем. Можно даже сказать: весь смысл того превращения, которое происходило в нем в течение всей его жизни, состояло в том, что “глас народа” победил его. Он не подделывался под перемены, происходившие вокруг, а был настолько цельно связан с этим окружающим, что его собственные внутренние перемены соответствовали переменам вне его. Он сам олицетворяет собою целую нацию и понимает ее в себе. А что же такое политическая гениальность, если не это? В нем есть нечто общее с “героями” Карлейля. На него, например, до сих пор сыплются инсинуации за то, что он однажды сказал, что убедился в совершенной необходимости отмены ирландской государственной церкви, когда фении взорвали стену тюрьмы в Лондоне и совершили побег с оружием в руках в Манчестере, то есть после двух на вид очень незначительных и ничего с церковью общего не имеющих фактов, а для него они были решающими, и последствия доказали, что он был прав. Из этого, впрочем, вовсе не следует, что Гладстона нужно считать носителем и выразителем самых передовых идей своего века. Отнюдь нет. Он признает передовые идеи только тогда, когда они становятся применимыми ко всей нации, а не к одному ее слою. Но зато когда они делаются осуществимыми, он первый берется за них. Гладстон представляет собою ту среднюю линию, которая в политике и истории образуется из сложения всех борющихся сил, – но не механического сложения, а творческого. Он был самый передовой защитник теории невмешательства в экономические отношения в кабинете Пиля в 1846 году; но он же был и автором Поземельного ирландского акта 1881 года, которым учреждалась комиссия для определения справедливой ренты.