Но Балакин ничего не уловил — наверно, уши у него были с фильтром, о котором сам он и не догадывался. Балакин сказал: — Один, может, и есть… Игорь… И то взял. С уговором, правда, но взял.

— И какой был уговор?

–. Согласился он наврать Ольге… Ну туфту про Север. Совесть, мол, меня заела, решил вину загладить. А не примет денег — он оставит у себя, будет подарочки Любе делать. Это я его так просил, а он ежится, ежится — глядеть не могу. Из себя вывел, хоть на стенку лезь. Черт с тобой, говорю, не возьмет — придержи для меня. Спишемся, заеду, а не заеду — выбрось их, сожги, съешь, что хочешь делай. А в милицию, спрашивает, сдать можно? Ну что такому скажешь? Сначала, говорю, попробуй сдать их Ольге. Уломал, а теперь вижу: не надо было. Может, и получилось бы, да Чистого я не учел. Не раскусил гада. Балакин умолк, и Серегин понял, что продолжения не будет. Да и что еще, собственно, мог он рассказать?

— Спасибо за откровенность, Брысь.

— Тебя этот политичный майор специально вызывал, со мной потолковать, — не то спрашивая, не то желая услышать подтверждение, сказал Балакин.

— Сам видишь, как сошлось. Черепашки нас троих свели. Это ведь я Игоря опознал, а то бы не скоро еще майор его личность установил.

— Игорь в порядке будет?

— Ты же ездил, смотрел. Теперь уж не помрет, а каков будет, кому известно?

Серегину показалось, что Балакину хочется о чем-то спросить, и он не ошибся.

— Слушай, Анатолий Иваныч, — сказал Балакин, — если можешь, растолкуй, ради Христа, зачем Чистый ему в карман мой паспорт сунул?

— А ты как считаешь?

— За меня хотел его выдать? Но ты посуди — отпечатки. Я же у вас в картотеке. Минута работы — и вся липа наружу. Что ж он вас, за фрайеров держит?

— Правильно мыслишь, — сказал Серегин. — Значит, не для этого паспорт твой…

— На меня наводил?

— Ничем другим не объяснишь. А Зыкова паспорт, между прочим, как у тебя оказался?

— А! — Балакин словно от мухи отмахнулся. — Чистый у него стянул. На карточке я похож… Мне все равно чужая ксива нужна была.

— А свой паспорт ты ему отдал, Чистому?

— Ну да.

— Неосторожно.

— Он сказал: на кухне над газом сжег. Я в тот день сильно бухой был.

— Вот тебе и Чистый.

— Молчу, Серьга. Кому поддался… Срам…

— А что вообще-то Чистый собой представляет?

Ответил Балакин не сразу, словно ему затруднительно было определить своего напарника «вообще», словно он никогда прежде об этом не задумывался,

— Котелок у него варит. Но жмот. Ненасытный. На этом и сгорел. — То есть? — спросил Серегин.

— Он в Москве таксистом был. Сам знаешь, таксисты неплохие деньги имеют, а у Чистого семьи нет, одна мать. Но ему мало было. Завел он одну красотку и на нее, как на живца, бухариков ловил. Подъедут к гостинице, она зафалует командированного, в машине угостят винцом, а в винце снотворное. Потом оберут и в темном месте выбросят. Проще гвоздя.

— Ты говоришь, на жмотстве сгорел Чистый? А как это? — Тут одно за одно цепляется. Работал бы себе, крутил баранку — чего еще? Ну по бухарикам ударил. На мой метр, грязное дело, но они с этой девкой не брезговали — ну и жируй, пока на умного не нарвешься. Нет, ему несытно было, хотя, гаденыш, на книжку складывал. Решил специальность менять, нашел какого-то амбала двухметрового в помощники, и начали они вместе с девкой квартиры грабить. Выбирали на прозвон. Чистый в машине сидит, а эти двое идут по этажам. Звонят. Если дома кто есть, она спрашивает: Петровы тут живут? Ах, извините, ошибочка. А если нету… Какие в новых домах двери? А попались они потому, что Чистый по натуре жлоб. Грабанули квартиру, амбал чемоданы в машину притащил и говорит: ковры там по стенкам висят, как у иранского шаха. Чистый послал его за коврами. А дело днем было, они всегда днем работали. И, оказывается, бабка из этой квартиры к соседям на минутку ходила. Пока амбал чемоданы таскал, она вернулась — смотрит, в квартире все вверх дном, перепугалась, конечно, опять к соседям, те по телефону в милицию, а отделение рядом. Бабки услышали, как амбал опять в квартиру вошел, шуровать начал, а что они могут? Валерьянку пить? Ну амбала накрыли, когда он ковры в трубку скатывал. Чистый со своей красоткой смылся, да ненадолго. Заложил его амбал. — Балакин усмехнулся и добавил: — Мы с Чистым в колонии на одних нарах жили, бок о бок. Ложимся спать, и обязательно кто-нибудь да крикнет ему на ночь: «Эй, Чистый, ты бы коврик постелил, все мягше». Зубами скрипел, — Где-то он сейчас гуляет… — задумчиво сказал Серегин.

— Есть один следок.

Серегин давно почувствовал: если Брысь знает хоть приблизительно о возможном местопребывании Чистого, то скрывать не захочет. А это для угрозыска сейчас главный вопрос.

Но, тронув самую горячую точку и убедившись, что не ошибся в своих предположениях, Серегин испытывал чувство, не подобающее, может быть, его служебному положению и вредное для высших интересов дела. Словно он пользуется слабостью человека, злоупотребляет своей властью над ним, властью, не основанной ни на чем, кроме общих для них двоих воспоминаний детства. Это очень большая власть.

Серегин поднялся с кресла.

— Слушай, Брысь. Я завтра улетаю домой, к себе в Сибирь. Так что, пожалуй, лет десять не увидимся.

Балакин посмотрел на него из-под бровей, хмыкнул.

— Десять, говоришь? У прокуроров мерки другие.

— А ты себя не отпевай, ты вот что… Майор Басков, между нами, парень очень приличный. И людей понимает, хотя намного нас моложе.

— А что майор? У меня за горбом столько намотано, да еще эта касса. Суд все сочтет.

— Не мне тебя учить. Суд не одно это сосчитает.

— Я с повинной не пришел.

— Ты майору все, что мне рассказывал, выложишь?

— Само собой. Что ж его морочить? Мне-то все равно крышка.

— Погоди… Заладил… Чистосердечное признание на суде тебе зачтется? Зачтется. С Чистым майору помоги — это поважнее всякого признания будет.

— Отпусти — сам найду. Серегин улыбнулся.

— Ну вот, ты уже и шутишь. Значит, в порядке. Опустив голову, Балакин спросил: — У Эсбэ нянька была, помнишь?

— Ну как же, Матрена.

— Она говорила: все в порядке — огурцов нет, остались одни грядки. — Ничего, какие наши годы? До свиданья пока.

— Прощай, Серьга.

На следующий день допрос был коротким. Басков сказал: — Мне Анатолий Иванович кое-что передал из вашей беседы, но это мы пока отложим, это терпит. Давайте поговорим о Чистом.

— Спрашивайте, — сказал Балакин.

— У меня один вопрос: где он сейчас? У вас, кажется, адрес имеется.

— Дал мне Чистый один адресок, да теперь, думаю, пустой номер потянете.

— Почему же?

— Мы уговорились, эта хаза… как у вас называется? Ну почтовый ящик, что ли. Если ему меня или мне его сыскать потребуется — дать хозяйке знак.

— Так почему же пустой номер? — все еще не понимал Басков.

— А вы, гражданин майор, Игоря Шальнева за кем числите?

— За Чистым. Но могу и ошибаться.

— Не ошибаетесь. А коли так, он меня боится не меньше, чем вас. А может, больше.

— Похоже рисуете. А кто хозяйка?

— Любовь его. Письма в колонию писала.

— Это где?

— Недалеко. Станция Клязьма.

Басков зажег спичку, дал догореть до пальцев, перехватил другой рукой за обуглившуюся головку, и спичка сгорела вся, изогнувшись черным червячком.

— А он знает, что Шальнев должен в Харьков вам написать, как съездит в Электроград?

— Про это я не говорил. Басков повеселел.

— Чистый встретил Шальнева двадцатого июля. Месяц прошел, всего месяц. Боится он вас — это понятно. Только как же вы могли про их встречу узнать?

Басков спрашивал больше у себя самого, поэтому Балакин молчал, не мешал ему.

Закурив, Басков задал вопрос Балакину: — А вообще-то, что вы в Харькове остановились, ему известно?

— Я на юг держал, а в Харькове буду или где — сам не ведал.

— У кого жили в Харькове? — Так, случайно со старичком одним столковались, тридцатку за месяц.