Почерк был один и тот же.

Почерк Тилли.

Очень медленно, как во сне, Моника придвинула стул и села. Она механически внушала себе: надо что-то делать, как-то действовать. Кошмар все плотнее окутывал ее. Она тут же приступила к делу, стараясь ни о чем не думать. Открыла сумочку, стала нащупывать платок; пальцы скользнули по целлофановой обертке сигаретной пачки, купленной на станции.

Взгляд ее упал на красную кожаную шкатулку, подарок тетки. Шкатулка, в которой она держала сигареты, стояла рядом с пишущей машинкой. Моника открыла шкатулку. Шкатулка была пуста. Моника перевернула ее кверху дном, чтобы вытряхнуть приставшие к дну табачные крошки. Она надорвала целлофановую обертку «Плейерз», высыпала сигареты (пятьдесят штук) в шкатулку и дрожащими пальцами принялась раскладывать их аккуратными рядками.

Тилли Парсонс!

Ее слегка передернуло; психологи сравнивают подобное состояние с тем, что испытал бы покойник, если бы кто-то наступил на его могилу. Возможно, ей это еще предстоит. Монике и в голову не приходило подозревать в чем-то Тилли. Девушку бросало то в жар, то в холод. Кстати, вдруг подумала она не без удовольствия, Биллу Картрайту тоже не пришло в голову ни в чем подозревать Тилли! Возможно, он и пытался раздобыть образчики почерка у всех служащих «Пайнема», однако наверняка не догадался взглянуть на почерк Тилли!

В комнате стало темнее. Надо выбираться отсюда. Она должна куда-нибудь пойти.

— Привет, дорогуша! — крикнула настоящая, живая Тилли, внезапно с грохотом распахивая дверь и врываясь к ней в кабинет. — Хорошо провела время в Лондоне?

Живая и бодрая, как всегда, Тилли, очевидно, успела сделать себе перманент. Ее морщинистое лицо приветливо было обращено к Монике.

— Только на минутку заскочила, — сказала она. — Мне казалось, я поставила чайник до ухода, а сейчас не помню, ставила я его или нет. Я была… — Она замолчала. — Детка, что с тобой такое? Ты белая, как привидение!

— Уходи, — сказала Моника. — Не приближайся ко мне!

Она встала, грохнув стулом; шум показался ей громче, чем был на самом деле.

Голос Тилли сделался чуть выше.

— Что случилось, милочка? Что не так?

— Ты сама все прекрасно понимаешь.

— Клянусь, дорогая, не знаю! А ну-ка…

— Убирайся!

Моника медленно пятилась по комнате, пока руки, спрятанные за спиной, не ткнулись в подоконник. Хриплый голос Тилли сделался визгливым, невыносимым на слух. Тилли неуклюже побрела вперед. Потом взгляд ее упал на два листа бумаги, лежащие на машинке, и она остановилась.

Молчание продолжалось невыносимо долго.

— Значит, ты догадалась, — сказала Тилли, опуская голову. — Я боялась, что ты…

— Ты… писала… эти… письма.

— Бог свидетель, — Тилли внезапно подняла голову и посмотрела Монике прямо в глаза, — Бог свидетель, я этого не делала!

— Не приближайся ко мне, — очень спокойно произнесла Моника. — Я тебя не боюсь. Только… зачем? Я никогда не делала тебе ничего плохого. Ты мне нравилась. Зачем?

Даже сейчас ее потрясала открытая искренность Тилли. Собственно говоря, Тилли держалась как в высокопарной, напыщенной мелодраме, что часто является вернейшим признаком честности. Колыхнув обширным бюстом, Тилли подняла правую руку, как будто приносила присягу; дряблая кожа на запястьях висела складками.

— Клянусь жизнью и смертью, вот как перед Богом истинным, я никогда не писала этих писем! Я знаю, почерк с виду похож на мой. Уж кому и знать, как не мне? Как ты думаешь, какие чувства я испытываю с тех пор, как ты начала получать их? Я схожу с ума. Я не могу есть. Я не могу спать. Я не могу…

Она поднесла руку к горлу.

— Я все думала, узнаешь ли ты почерк. А узнав, подумаешь ли на меня? Я не смела ни о чем тебя спросить. Мне пришлось передать одно из писем Биллу Картрайту, иначе я поступить не могла. Мне необходимо было выяснить, что же тут происходит, разве ты не понимаешь? Если бы он спросил меня, я бы ему ответила, но я не смела ни в чем ему признаться — боялась, ты решишь, что это действительно я. Я не писала писем, дорогая. Клянусь Богом, не писала. Послушай, милочка, — Тилли, дыша тяжело, как загнанная лошадь, сделала несколько шажков вперед. Моника медленно двинулась вдоль стены, пока не добралась до перегородки закутка. Тилли остановилась. Казалось, из нее вдруг выпустили воздух и она как будто усохла и сморщилась, как проколотый воздушный шар. Голос стал похож на хриплое карканье. Подняв перевернутый стул, она тяжело рухнула на сиденье. Вытерла глаза, поморгала и успокоилась.

— Ну что ж, — сказала она, — раз ты мне не веришь, тут ничего не поделаешь. Куда пойдем отсюда?

В воцарившейся тишине она обвела комнату рассеянным взглядом.

Вопреки доводам разума, Моника вдруг усомнилась:

— Но ведь письма написаны твоим почерком! Взгляни сама. Надеюсь, ты не отрицаешь, что почерк твой?

— Отрицаю, милочка, — прокаркала Тилли. — Потому что почерк не мой.

— И даже манера выражаться твоя. Я… все пыталась вспомнить, кого же мне напоминает стиль; он напоминает тебя.

— Так я и думала, милочка, — равнодушно ответила Тилли, продолжая моргать и озираться, как будто дело больше не представляло для нее интереса. — По-моему, так и было задумано.

— Задумано?

— Вот именно, милочка.

— Но… ты знаешь кого-нибудь, кто умеет подделывать твой почерк?

— Да. — Тилли заметно помрачнела. — Одного человека знаю. Но он… Ш-ш-ш!

Шаги! Легкая, уверенная женская походка, дама идет довольно быстро. Вот она спустилась с лестницы и оказалась в вестибюле, остановилась ненадолго и повернула к ним в коридор. Кто-то, словно пробуя красивое, глубокое сопрано, мурлыкал песенку.

— Спрячь листки! — прошипела Тилли, бросаясь к Монике, словно змея. Тилли снова была сама активность. Подхватив страницу рукописи и письмо, она запихнула их в ящик стола Моники и с грохотом задвинула его в ту секунду, как кто-то негромко постучал.

— Привет. — Фрэнсис Флер просунула голову в комнату. Казалось, разглядев в полумраке Тилли, она удивилась и немного рассердилась. — Моника, можно мне войти? Я должна передать вам кое-что важное.

— Как здесь темно! — продолжала мисс Флер. — Вы не возражаете?

Щелкнул выключатель у двери.

Фрэнсис Флер принадлежала к числу людей, которые всегда наэлектризовывают атмосферу: даже люди, которые просто сидели и смотрели на нее, поневоле испытывали волнение. Она возбуждала чувства, которые молодые особы из грошовых романов описывают как «мурашки по коже». Дело было не в ее характере, а в ее внешности: она была настоящей красавицей, холодную правильность черт которой оживляли глаза.

Лицо ее не давало покоя. Даже на экране невозможно было оторвать от него взгляд, хотя фильмы с ее участием были черно-белые. В частной жизни, где видны были яркие краски, временами она сражала наповал. Такое действие она произвела, когда включила свет в кабинете Моники и, зажмурившись, улыбнулась. На ее фоне Тилли Парсонс сразу стала похожа на тряпичную куклу после дождя. И даже Моника в ту минуту показалась бы всем бесцветной — кроме разве что Билла Картрайта.

Моника уже отчасти успела привыкнуть к мисс Флер. Она отметила, во что одета актриса: костюм-двойка глубокого синего, так называемого кобальтового, цвета; рукава оторочены чернобуркой. Синяя летняя шляпка в тон выгодно оттеняет лицо. Черные замшевые туфли, черная сумочка и перчатки. Но даже Моника невольно почувствовала волнение, появившееся с приходом актрисы.

— Я ведь у вас в первый раз. — Фрэнсис Флер улыбнулась. — Здесь, наверное, удобно работать. Можно сесть?

— Пожалуйста. Садитесь на диван.

Мисс Флер направилась к дивану. С ее появлением кабинет стал каким-то обшарпанным; она будоражила и поневоле приковывала к себе все взоры.

— Мне надо передать вам две вещи, — заявила она Монике. — Первая — от Тома и Говарда. Им ужасно жаль, но сегодня они просто не смогли прийти к вам. Они говорят, вы их, наверное, проклинаете, но они ничего не могли поделать. — Фрэнсис Флер подняла голову к потолку. — Они весь день просидели в кабинете Тома и проспорили; я только что оттуда. В чем дело, дорогая? Почему вы смеетесь? Что я такого смешного сказала?