Наступила тишина; потом Билл Картрайт так выразительно выругался, что Моника закрыла ему рот рукой.

— Конечно, — задумчиво продолжал Г.М., — Гагерн спланировал все заранее — за много дней и даже недель. Он все время таскал отравленную сигарету в кармане и выжидал удобного случая.

В среду, в половине пятого, Гагерн и Билл Картрайт вышли из моего кабинета — время установлено точно. Позднее мы смогли вычислить все его передвижения. Он извинился перед Картрайтом, сказав, что должен встретиться с женой. Однако он с ней не встретился; он оставил для нее сообщение в клубе «Эксельсиор», а сам поехал прямо сюда.

Он не знал наверняка, что в тот вечер ему придется действовать. Он собирался походить вокруг и посмотреть, не подвернется ли удобный случай. А потом события начали разворачиваться с умопомрачительной скоростью. Почему? Потому что, рыская вокруг и подслушивая, как всегда, он обнаружил, что Тилли заканчивает переделывать последний эпизод и возвращается в Америку. И тут Джо Коллинз — Курт фон Гагерн — совершил последнюю, самую грубую ошибку. Он уже немного тронулся на почве страха разоблачения от женщины, которая нарушала его спокойствие. И вот он сдуру решил пойти и прикончить ее.

Расставил капкан, подменил сигареты — и попал прямиком в мои широко расставленные любящие объятия.

Снова наступила тишина. Мистер Хаккетт механически налил всем еще; настроение у всех, упавшее было, начало улучшаться. Тилли Парсонс хихикнула. Она разглядывала Г.М. с неподдельным интересом.

— Знаете, — заметила она, — старый моряк, вы — ловкий сукин сын!

— Я старик, — возразил Г.М., с достоинством выпрямляя спину. — Но всякий, кто пытается обвести меня вокруг пальца, потому что думает, будто я выжил из ума и гожусь только для палаты лордов… р-р-р! Всякий раз, как я вспоминаю об этом, мне хочется грызть ногти. И тем не менее, — он оглядел всех поверх очков, — надеюсь, вам всем стало получше?

— Еще как, — пылко и радостно заверила его Моника.

— А вы как, сынок?

Вместо ответа, Билл снова усадил Монику к себе на колени, расправил плечи, взял бокал и приготовился произнести речь. Почти целый час ему пришлось более или менее хранить молчание, и теперь он готов был пустить свое красноречие бурным потоком.

— Я чувствую облегчение, — сказал он. — Не скрою, в настоящее время облегчение — второе по значимости чувство, овладевшее мной. Первое же и самое главное чувство мне упоминать не нужно, поскольку оно очевидно для всех здравомыслящих людей. В то же время, сэр, признаюсь, что до сих пор не получил должного удовлетворения…

— Билл!

— Свет моей жизни, — он принялся обводить пальцем контур ее уха, — у тебя переключились контакты. Я все понимаю, но, как ни странно, я сейчас скажу о другом. До сих пор я так и не понял одной вещи. Что, ради всего святого, приключилось с пленкой?

— Что такое, сынок?

— Пропавшая пленка. Натурные съемки, из-за которых началась вся кутерьма. Где пленка? Кто ее украл? Может, Гагерн — заодно, чтобы придать цвета своей сказочке? Что вообще случилось?

Мистер Хаккетт выпрямился.

— Данный вопрос, — напыщенно заявил он, — был разрешен ко всеобщему удовлетворению. Рад сообщить, что пленку вернули.

— Да, я понял. Но где она была? Что с ней случилось? Неужели никто не знает?

— Профессионализм, — ответил мистер Хаккетт, — истинный, настоящий профессионализм всегда был девизом «Альбион Филмз». Так я и сказал мистеру Маршлейку и знаю, что он…

— Том, кончай трепаться. Что было с пленкой?

Мистер Хаккетт все рассказал.

На киностудию «Пайнем» опустилась ночь, в желтеющей листве шелестел ветер, и яркая луна освещала павильоны.

Моника Стэнтон и Билл Картрайт сидели в лондонском ресторане и рассуждали: по теперешним временам и Корнуолл отлично подойдет для медового месяца — не хуже, чем Капри. Фрэнсис Флер была на очередном приеме, она пила апельсиновый сок и беседовала с одним скандинавским тенором, от чьих верхних нот стекло могло пойти трещинами на расстоянии шесть метров. Томас Хаккетт усердно трудился в монтажной. Говард Фиск объяснял нюансы актерского мастерства своей новой протеже. Тилли Парсонс в загородном клубе укладывала вещи; как ни странно, она даже всплакнула.

Однако, как ни тихо было в «Пайнеме», спали здесь не все. Когда полная луна величественно поднялась над павильонами, ее благословенные лучи осветили головы двух людей, стоявших на подъездной аллее.

Одним был толстяк с сигарой, вторым — высокий молодой человек в очках, с подчеркнуто аристократическим выговором.

— Послушайте, — говорил толстяк. — Просто бомба! Феноменально! Колоссально! Боже, мы огребем все денежки отсюда до Саус-Бенд, штат Индиана!

— Рад слышать, мистер Ааронсон.

— Приятель, — возразил толстяк, — вы и половины не знаете. Видели вы вчера последние кадры?

— Нет, мистер Ааронсон.

— Так слушайте. Конец битвы при Ватерлоо, так?

— Да, мистер Ааронсон.

— Герцог Веллингтон лежит раненый на раскладушке, так? Сэм Макфиггис уже сочинил стишки для его последней речи. Начинаются так: «Не мы одни — плот новых дней…»

— Не плот, мистер Ааронсон, а плод.

— Что значит «плод»?

— Там не «плот», а «плод», мистер Ааронсон. Боюсь, что автор данных стихов — не мистер Макфиггис, а Теннисон. Вот как там дальше:

— Ну ладно, ладно, раз вы так говорите… Но послушайте. Вот герцог Веллингтон, так? Крупный план и медленное затемнение. Я думал, там конец эпизода. Но там не конец. После затемнения на экране появляется Портсмутский военно-морской кораблестроительный завод.

— Что, мистер Ааронсон?

— Чем вы слушаете? Портсмутский военно-морской кораблестроительный завод. Потом крупным планом Уинстон Черчилль, в цилиндре, с сигарой. Все, кто был в просмотровом зале, как заорут, как захлопают!

— Но, мистер Ааронсон…

— Слушайте дальше. Потом пошли суперклассные картинки. Военные корабли в действии, пушки крупным планом, пикирующие бомбардировщики, мины в какой-то странной бухточке… Вот здорово, приятель, правда?

— Но, мистер Ааронсон…

— Значит, смотрим мы это дело минут десять, и тут я говорю Оукшоту Харрисону: «Слушай, — говорю, — бомба! Феноменально! Колоссально! Только не многовато ли будет? Может, немножко вырезать?» А он мне: «Мистер Ааронсон, не стану вас обманывать. Я этого не снимал». А я: «Как так — не снимал?» А он: «Мистер Ааронсон, буду с вами предельно откровенен. Не знаю, откуда эти кадры вообще взялись». Ну можете себе представить?

— Да, мистер Ааронсон.

— А потом вдруг врывается Том Хаккетт из «Альбион Филмз» и начинает прыгать, скакать и орать: «Вы украли мою натуру! Вы украли мою натуру!»

— А вы действительно их украли, мистер Ааронсон?

— Да нет же, господи! Но слушайте дальше. Я не я, если в конце концов не оказалось, что кадры все-таки его. Представляете?

— Да, мистер Ааронсон.

— По-вашему, где-то что-то могли перепутать?

— По-моему, такое весьма вероятно, мистер Ааронсон.

— Ну, тогда все в порядке. Потому что у нас появилась идея. Мы снимем похожие кадры и вставим в нашу картину. Что скажете, приятель? Ловко задумано? Только я вот чего не понимаю. Как, по-вашему, чужие кадры попали к нам в фильм?

— Не смею строить предположения, мистер Ааронсон. Скажу только, что в кино такие вещи время от времени случаются.

Толстяк глубоко и счастливо вздохнул. Ночь была ослепительна; будущее было ослепительно; мир был ослепителен.

— Приятель, — заявил он, — теперь вы точно что-то поняли. В кино такие вещи время от времени случаются!