Нас везли куда-то уже пятые или шестые сутки. Поезд подолгу стоял на станциях, потом раздавался громкий стук буферов, рывок – и вагон медленно, со скрипом и визгом, снова начинал двигаться. Где мы ехали, никто объяснить не мог; мимо больших станций поезд проходил не останавливаясь, а названия мелких ничего нам не говорили.

Своих продуктов у нас давно не было, и приходилось дважды в день становиться в очередь, чтобы получить полкружки какой-то темной бурды, которую приносили два дюжих краснощеких немца.

Они сразу начинали кричать:

– Нун, шнелль! Эрфассен им флюге! Шнелль, шнелль![18]

Мы все голодали, но особенно тяжело приходилось Левке. На него было страшно смотреть. Бледный, с синими губами, он тяжело ворочал черными глазищами, и его огромные уши казались еще больше. Ему никогда не хватало баланды, и часто мы с Димкой отдавали Левке свой паек.

Однажды, когда в кружку плеснули чуть-чуть тепловатой жидкости, Большое Ухо возмутился и закричал:

– Филь цу вениг! Цухабе![19]

Фашиста поразило, что какой-то русский мальчишка говорит с ним по-немецки, он осклабился, зачерпнул полную поварешку и плеснул Левке прямо в лицо:

– Да хает ду, руcсише швайн![20]

Левка склонился, утираясь рукавом, и, когда разогнулся, я увидел на его лице слезы.

– Иди, Любаша! Может, тебя не оплеснет, – повернулся Левка к небольшой женщине с красивыми голубыми глазами.

Женщина тоже стояла в очереди. Все пассажиры звали ее Любашей. Когда Любаша впервые появилась в вагоне, мы заметили в ее руках два больших свертка. Уже в дороге она развязала пестрый узел, и мы увидели в нем крошечного ребенка, который немедленно стал плакать тоненьким голоском. Женщина схватила ребенка на руки, быстро дала грудь.

Все с изумлением смотрели на нее. Какой-то пожилой колхозник, у которого на правой руке не было пальцев, спросил:

– А как же ты пронесла ребенка?

– Я его маком накормила. Он и спал до самого вагона. Хорошо, хоть Андреевна надоумила.

– Хорошо-то хорошо, – проговорил колхозник и осекся.

– А что? – тревожно спросила Любаша.

– Да так… Трудно тебе с ним будет…

– А без сыночка мне еще тяжелее. Совсем невмоготу было бы.

Как уж женщина прятала ребенка, когда в вагон входили немцы, трудно сказать. Но на третий или четвертый день у нее исчезло молоко. Мальчик заливался плачем. Наконец, не выдержав, под мелким холодным дождем Любаша стала в очередь, чтобы получить побольше пойла. Изможденный ребенок спал у нее на руках. Протянув немцам кружку, Любаша стала просить их дать хоть немного на долю сынишки.

Немцы весело переглянулись и заржали.

– Герр комендант, герр комендант! – крикнули они коменданта поезда.

Подошел поджарый, сухой, как вобла, комендант. Увидев, в чем дело, провизжал:

– Грудной младенец? Откуда ты взяла его?

Не долго думая, он схватил ребенка и ударил об угол вагона. Любаша взвизгнула и, как разъяренная тигрица, вцепилась в горло коменданта. Наши «кормильцы» бросились к ней, послышался выстрел, и Любаша, мертвая, повалилась на землю.

– По вагонам! – скомандовал комендант, поднимая вверх пистолет.

Паровоз рванул, раздался стук буферов, вагон снова начал отстукивать долгие километры скорбного пути.

– Димка, подсади! – крикнул Левка.

Мне стало страшно. В Левкиных глазах пылала сейчас такая ненависть, что, кажется, поднеси к ним спичку – она вспыхнет! И куда девалась добродушная Левкина смешинка, к которой я так привык?

– Давайте учить немецкий! – вдруг произнес Левка таким голосом, будто хотел выговорить: – Давайте бить фашистов!

Я не упомянул, что мы взяли с собой из дому все учебники по немецкому, а также разговорник.

Мы все время учили чужие слова и целые предложения, так что в нашем углу больше слышалось немецких слов, чем русских. Мы уже почти свободно понимали, о чем говорят между собой немецкие солдаты и что кричат за стенами вагона железнодорожные служащие.

Димка, видно, правильно воспринял Левкины слова, потому что спросил:

– Как будет по-немецки «мщение»?

Я полистал словарь и после слов «мчать», «мшистый» нашел «мщение». По-немецки это слово произносится «ди рахе».

– Их вилль мейне рахе кюлен[21], – шепотом, как клятву, проговорил Димка.

Но как «удовлетворить жажду мести», ни я, ни Димка не знали. Сбежать к партизанам? Попробуй, сбеги, когда на каждом полустанке тебя окружают со всех сторон часовые с собаками! Дважды впереди поезда партизаны рвали полотно, мы бросались к дверям, стучали, но ничего не получилось. Спустя несколько часов немцы все восстанавливали, и поезд двигался дальше.

Ненастье кончилось, и в вагоне стало светлее, а железная крыша так накалилась, что трудно было дышать. У входа стояло ведро с водой, к которому все время подходили люди. Левка тоже зачерпнул кружку, стал жадно пить.

– Надо? – спросил он, подавая мне кружку.

Но вода была до того теплой и так пахла карболкой, что не утоляла жажды.

Поезд остановился, двери с грохотом отодвинулись, и яркие лучи солнца ослепили нас.

– Аусштейген![22] Шнелль! Шнелль! – громко прокричал немец, заглядывая в вагон.

Мы спрыгнули на землю. Левка, прищурившись, посмотрел на чистое голубое небо:

– Смотри-ка ты, у них есть даже солнце!

С обоих концов поезда толпы русских, сопровождаемые криками часовых и лаем овчарок, медленно сходились к переходу через линии. Толпа вывалилась на деревянный помост и двигалась за тремя военными к воротам, над которыми было написано: «Штадтаусганг»[23].

Я глянул вверх и прочитал название станции: Грюнберг – Зеленая гора!

Когда мы вышли на широкую площадь перед вокзалом, русских уже выстраивали в два ряда. Посреди площади стоял длинный стол, у которого толпились люди. К нам подходил то один немец, то другой, выбирал из рядов кого-нибудь поздоровее и возвращался к столу. И тут до меня впервые дошел смысл того, что здесь происходит: немцы покупали людей! Это было не в Новом Орлеане[24], не двести лет назад, а в Германии, в 20 веке. Каждый немец читал «Хижину дяди Тома» и, конечно, не одобрял, а осуждал американцев, которые торговали неграми. Но вот теперь такими неграми становились мы, русские, а работорговцами – цивилизованные немцы!

К полудню в рядах не осталось почти никого. Часовые исчезли, оставив одного, который сидел на земле недалеко от нас и чистил автомат. А мы все стояли и ждали, чтобы нас кто-нибудь купил. Немцы брезгливо морщились, махали руками и уходили прочь. Наконец какой-то горбатенький человечек, не долго думая, поманил нас и подвел к столу.

– Черт подери, придется взять! – сказал он писарям. – Ничего лучшего уже не выберешь!

Нас стали спрашивать: «Как фамилия?» И пока мы отвечали, горбун выложил на стол деньги и снова поманил нас.

– Герр Камелькранц, бешейниген зи![25] – крикнули от стола.

Камелькранц, Камелькранц… Что это такое? Кранц, я знаю, – венок. А камель? Я немедленно достал немецко-русский словарь, отыскал незнакомое слово и чуть не расхохотался. Верблюд! Ну и фамилия у немца: Верблюжий Венок!