На этом примиряющем, стягивающем оба полюса размышлении Юрия Полякова и закончим обзор майских номеров 4-ёх российских "толстых" журналов.

Ирина Ракша "РУКИ, ВЫ СЛОВНО ДВЕ БОЛЬШИЕ ПТИЦЫ…"

Газета День Литературы  # 108 (2005 8) TAGshul_jpg147779

ДО НАЧАЛА КОНЦЕРТА БЫЛО ЕЩЕ ДАЛЕКО. В пустом беломраморном Колонном зале Дома Союзов с рядами красных, бархатных кресел осветители "ставили" свет. Гулко переговариваясь с балкона на балкон, они вращали лампами "юпитеров", и яркие лучи света тревожно ползали по сцене, по залу, окрашивая колонны то в голубое, то в красное. А за кулисами в артистической уборной сидела перед зеркалом актриса — немолодая, усталая женщина. И с неудовольствием рассматривала себя в зеркале. Лицо простое, курносое и очень открытое. Волосы негустые, покрашены в русый цвет. Слава Богу, оба ее паричка были рядом. Причесаны и завиты. Тут же у зеркала, привезенные из дома с собой в саквояже, ее косметика — "родные" пуховки, кисточки, коробочки-баночки с пудрой, гримом. Нет, сейчас Клавдия Ивановна почему-то не волновалась. Программа этого юбилейного концерта была давным-давно подготовлена, и потом тщательно репетировалась. Даже с двумя оркестрами. Эстрадно-симфоническим Юрия Силантьева и инструментальным "Рапсодия" — Григория Парасоль. И, конечно, все с Борей Мандрусом, любимым аккомпаниатором. Сколько уж лет они работают вместе!

Из-за двери все слышнее предконцертная суета. Что-то падает, кто-то стучит, кто-то дает последние указания.

В гримерную заглянула ассистентка режиссера:

— Клавдия Ивановна, я к вам никого не пускаю. А может, что-нибудь надо? Чайку, кофе?

Певица засмеялась, проводя расческой по волосам:

— Разве, что водочки?

Но та не поняла шутки:

— Так то ж на банкете.

Шульженко усмехнулась:

— Лучше скажи, публика собирается?.. Мне сказали, билеты вроде все проданы.

— Аншлаг будет, Клавдия Ивановна. А пока рановато, народ в пути... Ладно, я побегу, — и дверь захлопнулась.

Клавдия Ивановна любила эти минуты перед концертом. Сегодня, впрочем, как и всегда, она приехала заранее. Хотелось побыть одной, подумать, прочувствовать эти минуты. Зачесав, стянула волосы широкой лентой. Пригляделась к себе:

"Господи, до чего же постарела. Сколько морщин!.. Убирать, убирать их надо!.. А раньше… В молодости бывало, носик подпудришь (зеркальце в ладошке), глаза карандашиком подведешь — вот и весь грим, в войну особенно... Казалось, давно ли все это было? Молодость!.. Зрелость!.. Но вот уж и — прощальный концерт. За окном лето семьдесят шестого. Как там в песне? "Сколько мне лет? Сколько мне лет?.. Столько же сколько и зим…" Неужели больше уж не придется выйти на сцену?.. Ну, что ж, как говорится, уходя уходи. Но и уходить надо красиво. Это как в пьесе — последний аккорд. Он особенно запоминается. Взглянула на три своих концертных платья, вот они на вешалках, рядышком, словно на манекенах — серое, пурпурное, и голубое, бархатное, пожалуй самое роскошное — творение молодого модельера Славы Зайцева. Господи, а сколько было в ее жизни всяких сценических туалетов — теперь и не вспомнить. Даже была любимая гимнастерочка и сапожки, которые надевала, когда в войну с фронтовыми бригадами отправлялась из Ленинграда выступать на передовую.

Она вздохнула. Как, собственно, быстро, до жути быстро, пролетела, пронеслась жизнь! Кажется, только-только тринадцатилетней девчушкой, замирая от восторга, слушала она в харьковском театре великую Надежду Плевицкую. Саму Плевицкую!.. Эта встреча навечно врезалась в память и многое определила в жизни юной Клавы. Как же волшебно пела тогда Надежда Васильевна!.. А весь ее незабываемый облик! Стройная, темноволосая, она, казалось, не пела, а сказывала. Маленькая Клава сидела потрясенная, очарованная. Вот какой должна быть певица! Вот как следует владеть залом. Чтобы от песни мурашки бежали по телу, чтоб замирало сердце, даже если певица только чуть-чуть повышала голос. Сколько чувств было вложено в каждую фразу. И еще запомнились ее прекрасные руки, ее жест. Словно руки эти сами пели, смеялись, страдали. И каждая песня была как маленький спектакль... Вцепившись в подлокотники кресла, юная Клава, кажется, не пропустила ни звука, ни жеста. И именно тогда загорелась мечтой петь, и петь так же. И чтобы руки так же смеялись и плакали.

Спустя десятилетия, уже будучи прославленной певицей, Шульженко, по просьбе редакции какого-то журнала, кажется "Работницы", написала воспоминания об этой единственной встрече с великой певицей. Тогда Клавдия Ивановна писала так:

"Весной 1919 года в Харькове, где мы жили, я попала-таки на гастрольный концерт великой певицы. Я была тринадцатилетней девочкой, горячо мечтавшей о сцене. И вот что запомнила я на всю жизнь.

Появление певицы переполненный зал встретил долгой, бурной овацией. Я ожидала увидеть ее в народном костюме, сарафане, кокошнике и чуть ли не в лаптях. Такое представление сложилось у меня после ее пластинок, которых у нас дома было немало. А на сцену вышла стройная женщина в длинном, сером, с зеленой отделкой, вечернем платье со шлейфом, в серебряных туфлях, с очень крупными, "с булыжник" бриллиантами в ушах, гладко зачесанными волосами, уложенными на затылке в большой пучок. Вот она приподняла красивую руку, запела, и… все вокруг исчезло — и зал, и сцена, и сам театр. Осталась только магия необыкновенно красивого, грудного, мягкого голоса, не сильного, но заставляющего внимать каждому его звуку.

Особое впечатление на меня произвела песня "По старой Калужской дороге", которую я тогда услышала впервые. Исполнение Плевицкой так потрясло, так врезалось в память, что до сих пор слышу буквально каждую ее интонацию, вижу каждый ее жест. Когда певица доходила до слов: "Стой! — крикнул свирепый разбойник", весь зал вздрагивал и замирал. А ведь она не кричала, а только произносила это слово "стой!" несколько громче предыдущих, и подчеркивала его очень выразительным жестом — рукой, взметнувшейся вверх. И вкладывала в это столько страсти и зловещего смысла, что мороз шел по коже от предчувствия надвигающейся трагедии. А руки ее и жесты были, как продолжение песни, музыкальны и выразительны.

И потом в жизни я никогда и никого лучше Плевицкой в жанре русской народной песни не слышала. И хотя время от времени я включала в свой репертуар русские песни, но те, что слышала у Плевицкой, не пела никогда. Потому что спеть лучше было нельзя. Исключением была лишь песня "По старой Калужской дороге", которую я отважилась-таки спеть на памятном вступительном экзамене у Синельникова, но никогда больше к ней не возвращалась. След, оставшийся на песне после Плевицкой, так ярко врезался в мою память, исполнение было столь совершенным, что не давало места для иного прочтения песни, к которому, кажется, уж и прибавить нечего".

В дверь постучали.

— Можно. Только своим! — не оглядываясь, отозвалась Клавдия Ивановна. В зеркало увидела — вошел Мандрус. Подтянутый, торжественный, уже в концертном, с изящной корзиночкой роз.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: