— Зачем вы с ним так? — заговорила, шмыгая носом. — Ведь ночь. Это ведь километров десять. Как он теперь?

Венька молчал.

— Ну, я понимаю, допустим… Да нет, я ничего не понимаю. Вам-то какое дело? Кто вы мне, право? Брат, сват, судья?

Венька молчал.

— Может, я еще и не поехала бы. Думаете, это так просто, да?

Венька молчал.

Но молчал он только вслух. А про себя… Никогда еще, наверное, Венька так свирепо не ругался.

«Коз-зел!.. Козлина! — скрипел зубами он. — Куртку замшевую надрючил! Джинсы американские!.. Пару рублей сверху, а!.. Торговался еще, гад! ТАКУЮ увозить — и торговался! Гнида с бакенбардами!.. Сидел — мозги пудрил, вешал… лапшу на уши. И — пару сверху! Ромео выискался.»

Ах, если бы Веньке она сказала — увози. Да разве бы стал он торговаться! Кожанку бы снял. Рубаху последнюю. Половину таксопарка откупил. На руках бы нес все эти тридцать километров!

…Он остановился возле того же темного крыльца. Лег грудью на баранку: все, мол, точка.

Невеста взялась за ручку дверцы.

— Послушайте… Денег-то у меня с собой нет.

— Иди ты! — буркнул Венька. — С деньгами своими…

Она вылезла из машины, отбежала в сторону, остановилась — боком, настороженно, как собачонка: ногой топни — отпрыгнет.

— Вы подождите тогда — я вынесу.

— Эх! — оказал Венька и рванул с места.

Веньку судили товарищеским судом. Тот парень выполнил свое обещание — разыскал его. Венька мог отпереться. Свидетелей, кроме невесты, не было, а невеста молчала бы, как мышка. Скандал ведь.

Но отпираться Венька не стал. Да, сказал, высадил в лесу и «уговаривалкой» грозил — точно.

Его спрашивали: какая тебя муха-то укусила? Пьяный, что ли, был?

Венька не стал трогать подробности. Вообще отказался от объяснений. Сказал только:

— И еще бы раз этого козла высадил.

Его на полгода сняли с машины.

Сейчас он за восемьдесят рублей в месяц крутит в гараже гайки и «сосет лапу».

Все началось с крутого перелома в судьбе Ильи Петровича Смородина. Работал он долгое время руководителем группы. Поднимался в половине восьмого, мылся, брился, добирался до института, отстаивал день у кульмана — вот и все.

Хотя нет — не все. После работы Илья Петрович любил себя маленько вознаградить. Заходил в какой-нибудь попутный «Ветерок», где очередь покороче, и выпивал стаканчик-другой дешевого вина — «Рубина» там, вермута или портвейна. Чаще, конечно, приходилось пить «Рубин», потому что портвейн, как считающийся менее вредным для здоровья, мужички быстро расхватывали. Ну, значит, выпьет он, сухариком собственного изготовления закусит (он такие сухарики приспособился делать: обжаривал их на сковороде с капелькой маслица и потом еще чесноком натирал — и закуска оригинальная, и запах отбивает) — тогда уж и домой.

Так вот, повторяем, Илья Петрович и существовал много лет.

А тут вдруг назначают его ГИПом — главным инженером проекта то есть. Ну, ГИП — это, естественно, прибавка к жалованию, небольшая, каких-нибудь сорок пять рублей, а все же прибавка. Во-вторых, положение как-никак. Неудобно уже, вроде, за рассыпухой в очередь стоять. А вдобавок еще у него как раз в это время что-то внутренность скрутило. То ли от «Рубинов» этих, то ли от сухариков — черт его знает. И врач (хороший попался старичок, понимающий) между прочим сказал Илье Петровичу:

— Вы бы не налегали на вино-то, поостереглись бы. Этак ведь можно печень-то свою доканать. Человек вы, я вижу, интеллигентный — зачем вам? Другое дело — рюмочку коньяку иногда выпить. Это даже и полезно — сосуды расширяет…

Вообще-то, к врачам у нас редко кто прислушивается, а Смородин прислушался — поменял, как говорится, образ жизни. Отказался от прежних своих точек, стал выбирать заведения поприличнее — кафетерии, бары. Зайдет, выпьет пятьдесят граммов коньячку — культурно, сдержанно. Прямо как в фильме каком-нибудь заграничном, когда герой устало так и слегка небрежно говорит: «Один коньяк», — а бармен — плесь ему на донышко.

Он даже по-иному воспринимать себя начал — и в жизни, и на работе. Вот он: деловой человек, крупный инженер, виски седые, галстук, шляпа. Целый день он трудился в своем офисе, решал разные вопросы, давал указания, выслушивал шефа, ставил визы, согласовывал — и теперь может позволить себе рюмочку коньяку, подымить сигареткой, расслабиться, снять напряжение. Красиво, черт побери! Не то, что прежняя «вермуть» под сухарики, натертые чесноком.

Только с течением времени стал Илья Петрович замечать, что недоливают ему коньячок-то этот. Не то, чтобы очень уж бессовестно, не по двадцать граммов, допустим (двадцать-то граммов на пятьдесят попробуй не долей — это и слепой заметит), а так, знаете, деликатно — от пяти до десяти примерно. Вроде чаевые отчисляют.

Смородин, как инженер, прикинул быстренько, во что же такой недолив выливается. Если, мол, по пять граммов с рюмочки — это где-то гривенник. С бутылки, стало быть, рубль. При условии, конечно, что буфетчица более-менее совестливая. А та, которая понахальнее? Которая по десять недоливает? Два рубля с бутылки! Выходит, если она их за смену хотя бы пять штук разверстает — десятка у нее в кармане. Вот это арифметика.

Стали у него нехорошие мысли зреть. Глянет на какую-нибудь барышню — и аж зубами скрипанет: стоит, понимаете ли, кукла — все пальцы в перстнях, в ушах по люстре болтается, глаза от сытости заплыли. «Да что же это, — думает, — такое, а? Я за сорок пять рублей месячной прибавки десять лет в отделе спину гнул, а она буль-буль — и двугривенный, буль-буль — и десятка!.. Да черт бы с ними, с граммами: меньше выпьешь — дольше проживешь. Но ей-то с какой стати?»

Ну, думает он так, медленно закипает, а на открытый бунт все-таки не отваживается. Неудобно как-то. Стыдно. И перед буфетчицами не хочется мелочным себя выказывать, и перед теми, кто сзади напирает, желая поскорее остаканиться. У нас ведь народ не так воспитан, не в мелочности. Мы ведь широкие натуры, мы пфенниги не считаем, как где-нибудь там. Хотя, когда лет пятнадцать назад старые деньги на новые меняли, высказывалась такая надежда, что, мол, теперь люди станут за копеечкой нагибаться. Поскольку, мол, если старая копейка была все равно что ничего, то новая как-никак коробка спичек.

Ну, и кто за ней нагибается, если обронит?.. Нагнутся — держи карман.

Один случай все же допек Смородина. Как-то они с заказчиком, приезжим человеком из Улан-Удэ, засиделись в институте допоздна, зашли потом в кафетерий уже перед закрытием. Взяли по пятьдесят. Хотя заказчик, кажется, не против был выпить и соточку. Но Илья Петрович уже привык к своей интеллигентной мерке.

Буфетчица налила им, то бишь недолила, а потом глянула на часы и говорит:

— Охо-хо! Закрываться пора. Умоталась что-то я сегодня…

С этими словами взяла она бутылку, бухнула в стакан граммов сто семьдесят и — хлоп! Единым духом. Не поморщилась даже.

Елки!.. Им отмеряла, глазом выцеливала, а себе — не глядя. И залпом! А коньяк, между прочим, пятизвездочный. Заглотила рублей пять — и не поперхнулась. Прямо акула какая-то!

И Смородин дал себе слово: при первой же возможности хоть одну пристыдить.

Возможность скоро представилась. Буквально через день. Смородин оказался у стойки один. Правда, слева, ухватившись за прилавок, покачивался какой-то замызганный тип, да позади, за столиком, двое здоровых парней в спортивных куртках пили принесенное с собой пиво. Но справа никто не подпирал, не толкал в спину: давай, дескать, не задерживай.

Смородин дождался, когда буфетчица перельет коньяк из мензурки в стакан, потом сказал;

— Вы меня извините, но перелейте, пожалуйста, обратно.

— А что такое? — удивилась буфетчица. — Зачем?

— Да ничего. Перелейте. Лейте, лейте… Так. Подержите стаканчик еще — пусть капельки сбегут… Ну вот, а теперь смотрите. — Смородин поставил мензурку повыше — на стеклянную витрину. — Видите?