Словом, собирались они вместе довольно часто. Беседовали о разном. Схватывались, например, спорить о хоккее. Это уж как водится.

— Ну, вот Харламов, — горячился Гриша. — Что он в последнее время показывает?.. Серпантин этот свой? Схватит шайбу, поволокет — все за ним: вот, думают, будет банка. А он накрутится досыта — и бздынь! — потерял. Хоть бы своему кому отдал, а то — чужому.

— Ну, как же, — спорил Толя. — Он свою задачу выполняет: изматывает противника, отвлекает на себя.

— Своих он изматывает! Побегай-ка от ворот до ворот впустую. Не-ет… Я бы, на месте тренера, ему сказал: или ты играй, понял, или… У меня в бригаде был один такой… мудрило, рационализатор. Наделает шороху, нафинтит: счас, дескать, мы — левой ногой до правого уха. Ну, я подождал, подождал и взял его за жабры. Дома, говорю, рационализируй… в часы досуга, понял? А здесь давай план. И качество. Забивай, короче, шайбы! А то я тебе забью. Я те так забью! — Гриша сжимал полупудовый кулак.

Засиживались они таким образом часов до десяти — одиннадцати. Потом Толик подводил черту:

— Ну, старик… Я, пожалуй, и спать. А то ведь завтра снова на Голгофу.

— Давай, — не удерживал его больше Гриша. — А я пойду администраторшу поуговариваю. — Гриша бил клинья к администраторше — грудастой, большеглазой даме. Но пока безуспешно.

…В другой раз затрагивали производственный вопрос.

— Что, Толик? — спрашивал Гриша. — Трудно — инженером человеческих душ?

— Трудно, — честно сознавался Толя. — Не знаю, как другим, а мне трудно.

— Вот я и говорю!.. У меня же техникум как-никак. Не полный, правда, диплом я не защитил, так получилось. Ну, покрутился какое-то время в итеэр, плюнул и ушел бригадирить. И ты знаешь— лучше. Во-первых, тебя не едренят так в хвост и в гриву — раз. Во-вторых, ты все своими руками пощупать можешь — каждый болтик. А я очень люблю, чтоб своими руками. Ну, а в-третьих, заработок выше…

— Какой, кстати, заработок, Гриша?

— Так-э… В добрые месяцы — до четырехсот рублей… А у вас как? Если не секрет.

— У нас?.. Ну, если напишешь да напечатают — тогда гонорар. А вообще-то, многие служат — получают оклад: надежнее… Я вот, например, служу.

— Где?

— В журнале. Зав. отделом.

— Это что? Вроде начальника участка, по-нашему? И сколько?

— Сто семьдесят.

— Не густо… Ну, а гонорары?

— С этим, старик, сложнее. Тут мы кустари-одиночки. С одной только разницей. Вот представь себе: сделал кустарь табуретку, вынес ее на рынок — получил пятерку. Простая операция: товар — деньги. А теперь представь: ты литератор. Сделал свою «табуретку», принес на рынок — в издательство то есть. Там ее покрутили-повертели — две ножки отломали. Как идеологически шаткие. Или художественно недоброкачественные. Две оставшиеся взяли, через полгода заключили с тобой договор — выплатили двадцать пять процентов. Спустя какое-то время — еще тридцать пять. Остальные — после выхода книжки. А это — года через полтора. А ты в долгах уже весь, как сукин сын… Хотя многие очень неплохо живут. Очень даже… Тут ведь индивидуально.

— Дела, — чесал в затылке Гриша. — А я вот помню, года четыре назад, у вас же, в «Литературке» вашей, заметка была. Писал какой-то дух, что надо бы за книжки гонорар сразу не выплачивать. Пусть ее сначала читатели оценят, выскажут свое мнение: если толковая — получи сто процентов, а неважная — держи половину. Я тогда подумал: прав мужик. А это что же получается?.. Погоди-погоди… Ну, а если сам он, допустим, строитель? Сдал дом, так? Жильцы помыкались квартал-другой: между панелями дует, полы рассыхаются, батареи текут. Хоп ему: пятьдесят процентов в зубы — и умойся!.. Как же вы, в своей же газете, пропустили такое?

— Демократия, Гриша, — посмеивался Толя. — Глас народа…

Разговаривали на интимные темы, о женщинах — мужики ведь.

— Как дела-то? — показывал глазами в сторону администраторской Толя. — Есть сдвиги?

— Сегодня поставил вопрос ребром, — сообщал Гриша. — Когда? «Почему, — говорит, — я должна уступать вашей настойчивости?» А чувства? — спрашиваю. — Гриша бил кулаком в широкую грудь. — Чувства надо уважать — нет? «У всех, — говорит, — чувства». У кого это еще, интересно? «Да есть тут… некоторое количество». Давай, говорю, раз так, посчитаем, сколько… на сегодняшний день. Кто и кто конкретно? Покажи…

— Да-а, — поднимал бровь Толя. — Вообще-то, подружку не мешало бы завести. Не такой уж грех, а?.. «Ночью хочется звон свой…» М-да… Но ведь для этого, черт-те… подход надо знать. Слова какие-то произносить. Вот чего сроду не умел.

— Ты?! — изумлялся Гриша. — Да за тобой же… любая! Свистни только. — Гриша искренне убежден был, что у артистов и писателей эта проблема не стоит; баб у них — как грязи.

— То-то, что не любая, старик, — виновато улыбался Толя. — Далеко не любая. Я в данной области, как говорится, тюфяк. Абсолютнейший. Бывает, уже и наедине остаешься. И по глазам видишь: ждет она, что ты ее сейчас… за разные интересные места. Так нет, руки, понимаешь, костенеют. Ну, словно тебе предстоит из человека в козла обратиться. Был-был человеком, и вдруг — мме-е-е!

— Темнишь, — качал головой Гриша. — Придуриваешься.

— Как хочешь, старик… Не ты один, кстати. Другие тоже не верят. Наоборот даже — сердцеедом считают. Реабилитируете потом, дьяволы… посмертно.

Так вот и прожили они месяц душа в душу. Расстались друзьями. Писатель на прощание подарил Грише свою книжку. Надпись сделал: «С нежностью»…

…Гриша прочитал книгу в поезде. Проглотил часа за три, не спускаясь с полки. Полежал маленько и вдруг — как уколотый — сел. Треснулся макушкой в потолок вагона. И схватился за голову: «Мать-перемать!..»

Но не от боли схватился. «Как же так, а?.. Ведь был человек рядом. Месяц целый!.. Поддавали, братались! О чем говорили-то? О че-ем?!. Его же расспросить надо было, выпотрошить: как, куда, зачем? Он же знает! Вот она — книга-то, вот! Ведь тыкаешься, как цуценя мордой! Только пузыри надуваем — мы да мы! А он знает. Чувствуется же!.. Что?! Фиг теперь — раньше надо было. Вот дуб, а! Вот… клык моржовый!..»

Не знаем уж, телепатия тут или что другое, но о том же примерно (он улетал на день позже) думал в самолете писатель.

«Бездарно, бездарно! — качал головой он. — И ведь талдычат отовсюду: новый человек, в корне изменившийся. На экскурсии возят. За «круглые» столы сажают — толку-то от них, искренности-то. А тут — вот он: голенький, душа нараспашку — кореш! И что же? О чем я с ним? «Пас на пятачок… бабы… сто пятьдесят… сколько в месяц кидают?» Но это же у всех — от и до! Это же одинаковое. А его собственное? Такое, о чем, может, только себе? Господи, да что это за стиль у нас, что за чириканье повсеместное?! Почему? Скользим… как на воздушной подушке… Ай, как бездарно!..»

В гости Квасов отправился прямо с работы.

Ради этого он ушел минут на десять пораньше. Квасов всегда в таких случаях старался уйти минут на десять раньше. Или даже на пятнадцать. Чтобы опередить начало часа пик на транспорте.

Но, видимо, не один Квасов был такой умный. Все автобусы и троллейбусы оказались уже битком набитыми, водители поэтому на остановках открывали только передние двери, задние же, из которых торчали прищемленные хвосты плащей и авоськи, открывать было вообще небезопасно — еще выпадет какой-нибудь неаккуратный пассажир.

Хорошо, что Квасову требовалось только в один конец и не надо было заезжать домой. Раньше, бывало, в таких случаях сбор назначался на попозже, и все обязательно заезжали домой — переодеться в праздничное и побриться. Потом это как-то само собой отпало. Бриться стали с утра или вовсе не брились, если не было острой необходимости; с утра же надевали рубашку поприличнее, что-нибудь шерстяное или вязаное, что-нибудь безгалстучное. На Квасове, в частности, была надета коричневая немаркая водолазочка.