– Да, это зловреднейшие заговорщики! – воскликнул Вадим.

– Подожди еще! – остановил его Величар. – Этим дело не кончилось.

Хозрой, не должный евреям ни обола, чувствовал себя превосходно и помогал обиженным землякам. Но врагам его надо было непременно добраться до него и вычеркнуть его из числа наших граждан. И они добились своего. Хозрой сидел с женой раз в послеобеденное время под навесом у дома своего, в тени плюща и дикого винограда, вдыхая благоухание душистых цветов их сада. Перед ним лежал свиток Зенд-Авесты, перед Гофолией – книга Моисея. Они читали вместе и часто находили в обоих книгах одинаковые предписания, выраженные разными словами. Но случилось, что Гофолия вспомнила одно речение и сказала мужу: «Дорогой! Сходи в покои. Там найдешь книгу пророков. Там тоже сказано, что ты читал сейчас. Я тебе найду это место, хотя не помню, кто именно из великих пророков сказал тоже, что Заратустра. Верь, что один Бог рек устами пророков всех народов, хотя не всем поровну открывал истину». Хозрой пошел в дом и в книжном ларце стал искать желаемые свитки. Вдруг он был поражен душу раздирающим криком жены. Выбежав в сад, он нашел несчастную Гофолию распростертой на полу, с окровавленным лицом. В руке ее была стрела, вырванная из раны. Стрела эта пронзила ей правый глаз, который уже больше не открывался и представлял глубокую окровавленную рану. Хозрой поднял больную, призвал слуг и вместе они отнесли ее на постель и сделали перевязку. На древке стрелы была вырезана еврейская надпись: «Да истекут кровью очи, отвратившиеся от Господа. Эта стрела для правого глаза. Левый свою получит долго не медля». Преступник, несомненно замечательный стрелок, не был найден. Хозрой дал несчастной жене отлежаться три дня, пока продолжалась лихорадка. На четвертый ночью, украдкой, он сел с ней на корабль и отправился в Трапезунд, где имел родственников. Вернулся он месяц спустя и начал продавать дом и все имущество, решившись более в Танаис не возвращаться.

– Добились своего! – возмутился Вадим. – Довольны были?

– То-то и есть, что не были довольны! – сказал Величар. – Ведь Хозрой-Аршак уезжал с золотом, мехами и любимой женой. Его надо было разорить. Дом его покупали и евреи, и понтийцы, и колхиды, и армяне, и наши бродяги. Все давали один другого дешевле. Но Хозрой продал дом и лавку Громославу, старому меховщику, с которым давно имел дела. Тогда гнев иудеев обратился на Громослава и его друзей из греческих и сарматских купцов. И их стали гнать с Фарнаковой пристани, не пускать в еврейские дома и всячески выживать из города. Те же, которые не могли сразу погасить своих долгов или перевести в нееврейские руки, те поплатились крупными убытками. Понимаешь ли ты, какая злоба здесь накопилась и как страшно она должна была разразиться не сегодня – завтра. Но вот полемарх хочет говорить. Послушаем его. Он верно скажет правду.

На Рыночной площади была возвышенная каменная трибуна. Агафодор, сошедший с коня, взошел на нее и сделал знак народу, приглашая всех к молчанию.

– Граждане танайские, – заговорил он. – Прискорбно все то, чему сегодня все мы были очевидцами. Одни, пользуясь богатством, притесняли бедных. Другие, вместо того, чтобы обратиться к защите закона, произвели буйство и не остановились перед истязанием и убийством своих сограждан. У команов, у степных скифов есть суд старшин. Вы, горожане благоустроенного города, прибегаете к самосуду и кровопролитию. Виновных, которые найдутся, будут судить фесмофеты. Стыдитесь насилия и помните, что есть суд и закон, который всегда правого и виноватого разберет.

На трибуну взошел Кайнан бень-Абиафар, один из известнейших в городе законников. Это был сгорбленный старик с длинной седой бородой, морщинистым лицом, орлиным носом и пронзительными черными глазами.

– Великий полемарх, честные граждане танайские и сыны Израиля, обитатели города сего. Покарал наш Адонай Господь, попустив совершиться гнусному насилию над нами, нашими женами и детьми. Покаемся Господу и вознесем молитвы, да избавит нас от нового пленения вавилонского. Но причина, почему разразился против нас гнев народный, нам непонятна. Мы, сыны Израиля, люди самые смирные и спокойные в городе. Мы никому вреда не делаем. Мы лучше всех соблюдаем законы страны этой. Мы никого не притесняем и во всех делах наших строго законны. Кто же сеет против нас ненависть, кто взводит на нас злую клевету? Зависть людская, зависть бездарных, зависть ленивых, зависть невоздержанных. Сын Израиля довольствуется малым и трудится в поте лица, помня заветы Господа и великих пророков Его. Еврей торгует удачно, и прибыли к нему приходят там, где другие терпят убытки, еврей знает закон и пророков, как ни один философ не знает писания своих мудрецов. Но народ, чернь темная, завидует нашим удачам, и те, кто сами ничего не умеют сделать, всегда рады поднять против нас темных людей, поддонки общества. Против таких-то врагов взываем мы к помощи властей, законов страны и, если надо, то и вооруженной силы для укрощения буйных.

– Внемли, Израиль! – раздался старческий, но громкий голос среди площади.

Елеазар, на коне, протеснился через толпу и стал под самой трибуной. Он был в полном вооружении. Длинные курчавые белые волосы выбивались из-под шлема, и седая окладистая борода лежала на золоченых бляхах наборных лат.

– Взойди на трибуну, бень-Охозия! – пригласил его Агафодор.

– Я старый ратник, – сказал еврей. – Я не привык говорить с трибуны. Мой боевой конь – моя трибуна. На нем сидя беседовал я с друзьями моими у стены осажденного Иерусалима. С него я скажу и сегодня два слова тем, кто верит, что старый Елеазар лжи не скажет и добра желает всем сынам Авраама, Исаака и Иакова. Многих старых соратников вижу я здесь. К ним и к их детям и братьям обращаюсь я и повторяю: «Внемли, Израиль!»

Елеазар говорил то по-гречески, то по-еврейски, стараясь повторять те же слова на обоих языках, чтобы быть понятым всеми.

– Не могу не присоединиться к высказанному почтенным равви Кайнаном и не выразить чувства глубокого душевного прискорбия при виде всего, что произошло сегодня. Не могу я винить и тех, которые обнажали мечи и вооружались каменьями, защищая свои дома и семьи. Но не похвалю я воинов, перешедших с оружием в руках в нападение на своих же сограждан и тем обостривших борьбу. Еще менее могу я одобрить тех, которые вызвали своим поведением те грустные явления, которых свидетелями мы были. Вы меня все знаете. Я всегда честно стоял за святыню Господню и за славу Израиля. Таков был и весь мой род. Праотец мой Тсерор был дедом Киса и прадедом Саула царя. Верно служили предки мои всем царям рода Давидова и Соломона, верны они остались Израилю и в горькие дни пленения вавилонского. Поэтому, сыны Израиля, внимая простым искренним словам старого воина, вы ради правдивости простите то, что может показаться неприятным для некоторых из вас. Не одна зависть, о которой так много говорил равви Кайнан, причиной тому, что иудеи имеют много врагов. Слишком многие все сами делали, чтобы люди были им врагами и чтоб Господь отвратился от них. Когда мы лишились родины, разоренной врагами, мы нашли приют и второе отечество в этой стране, где давно в мире и согласии живут столь разноплеменные народы, соблюдая каждый веру отцов своих и обычаи своей страны. Что же сделали многие из нас? Обогащаясь торговлей среди жителей страны, уединились от них, выказывая всячески им ненависть и презрение. Нет ли среди нас радующихся всякой беде, постигающей необрезанного? Не сговариваемся ли часто всем обществом, чтобы лишить огня и воды всякого, кто не угодил одному из наших? Нет, сыны Израиля, будем торговать, будем работать в поле и винограднике, будем производить ремесленные изделия, будем храбры на войне. Все эти заслуги оценятся, и за них воздастся нам и от Господа, и от людей, но не будем оскорблять сограждан наших незаслуженным презрением за то же золото, которое мы наживаем от них.

– Не посоветуешь ли, – сказал насмешливо равви Кайнан, – для большего почета иноплеменникам, посещать языческие храмы и есть идоложертвенное?