В соответствии с этим он и стал действовать. Ланна выкупил колье, как настоящее, за гораздо меньшую сумму, чем хотелось Каппусу, но добавил к ней орден. Все участники были удовлетворены, и всех больше Каппус. У старика слезы стояли на глазах.

— Я не из-за ордена плачу, — всхлипывал он, — а оттого, что наша возлюбленная Германия спасена от ужасающего скандала.

Ланна, как всегда, беспечно и в счастливом неведении миновавший бездну, удостоил Терра нескольких дружеских строк. Терра был приглашен явиться запросто, но не пошел.

По почте прибыло извещение о помолвке Мангольфа. В приписке он просил своего старейшего, чтобы не сказать — единственного, друга быть свидетелем при бракосочетании. Вторым свидетелем будет господин рейхсканцлер. Краткие и горделивые слова; чувствовалось, сколько сознательного, подчеркнутого самоутверждения в том, что в самый торжественный день своей жизни Мангольф решается показаться рядом с каким-то адвокатом Терра. Под влиянием гордыни он, очевидно, позабыл, что этот свидетель — брат его покинутой любовницы.

Словно громом пораженный, Терра отправился к Лее. Он давно знал о надвигающемся на нее горе, но теперь оно представилось ему безысходным и непоправимым бедствием.

Он не застал ее дома. Ему открыла прислуга, которая кончила дела и собиралась уходить. Он решил подождать сестру в той комнате, где даже без нее все жило ее трудами и мечтаниями. Что она делает сейчас? Где, среди каких грозных химер и жестоких соблазнов блуждает она? «Держать тебя в объятиях, сестра! Ты поплакала бы в этом прибежище, как оно ни утло. Мы бы и на сей раз справились с бедой». Увы! Вместо этого она была у другого, он знал — у кого: у того, единственного, и он не смел последовать туда за ней. Когда он очутился у телефона и держал себя за руку, чтобы не позвонить, раздался звонок.

Говорила она:

— Я у него, а его все нет. Подожди меня!

Он крикнул в трубку:

— Иди сюда, ко мне! — Но она уже дала отбой.

Итак, они оба — она там, он здесь — бегали по комнате, где нависла тучей их тревога, бежали навстречу року и все же отпрянули бы перед его появлением. Вдруг крик! Сквозь даль и шум города брат услышал, как она вскрикнула. Ее возлюбленный стоял позади нее, она взметнулась.

— Я испугал тебя? — сказал возлюбленный спокойным тоном.

— Я хочу думать, что все это пустая болтовня! — гневно выкрикнула она.

— Ты этого не можешь думать. Ты знаешь факты, — пожимая плечами, ответил он.

С заученной красивостью жеста она презрительно бросила через плечо:

— Все это с нами уже бывало. Помнишь, милый, во Франкфурте, когда я собиралась замуж? Ты примчался туда и ни за что не хотел отстать.

— Радуйся: теперь я от тебя отстану.

— А другие разы? А история с Толлебеном? Ты все мне прощал, как и я тебе. Могли бы мы столько долгих лет быть вместе, если бы это не было суждено? О, сколько унижений! Все от тебя, так было суждено. И вдруг конец? Это невозможно, милый! Ты сам знаешь, милый, что невозможно. Я не желаю тебе несчастья, но если ты покинешь меня, тебе его не миновать. Другую ты любить не можешь. Это твои собственные слова, ты сказал их не мне. У нас все общее, даже слова. Помнишь, что ты сказал? «У нас с тобой это до конца жизни!»

Куда девались презрение и гнев! Она то вкладывала всю свою волю в эти бессильные слова, то смиренно обнажала перед ним душу. Лицо ее и все тело попеременно выражали то борьбу, то покорность, прекрасные гибкие руки дополняли то, что она говорила, заклинали, тянулись, дрожа от желания схватить и удержать. Но он уклонился от них.

Тогда она поникла без сил.

— Что я сделала тебе?

Он стал позади ее кресла. Он гладил светлые волосы, рука его чаровала по-прежнему.

— Я люблю тебя одну, Леа. У меня не было мужества откровенно поговорить с тобой. Ты придаешь мне его. Я зависим и честолюбив, потому я и решаюсь на такой мучительный шаг. Только потому. Я и сам бы хотел отказаться.

Они увидели друг друга в зеркале, ее лицо просияло.

— Так откажись! — надрывно-ликующе выкрикнула она и уже откинулась в ожидании поцелуя. Он поцеловал ее и сказал:

— Ведь ничто не изменится. Все будет по-прежнему.

Тогда она вырвалась от него и вскочила.

— Чего ты хочешь? Жениться и сохранить меня? — спросила она, глядя на него невидящими глазами.

Он понял, что надвигается гроза, и протянул руку. Но она успела отбежать в дальний угол и, вынув из сумочки какой-то предмет, поднесла его к губам. Любовник едва успел схватить ее за руку.

— Оставь! — сурово сказал он.

— Это повредило бы тебе! — Она пронзительно захохотала. — Но это всего лишь губная помада, милый.

Тогда он отстранился, и она опустилась на пол, чтобы наплакаться вволю. А он шагал взад и вперед, хмуря лоб, в глубоком волнении. Вдруг он услышал, что она говорит и голос у нее, как у ребенка.

— Я не желаю тебе несчастья, — говорила она так смиренно, не вставая с пола. — Но что, если твое несчастье во мне? Тогда я отпущу тебя. Только зачем именно под конец ты мне дал столько счастья! — Покинутое дитя плакало там, на полу.

«Надо быть настороже! — про себя решил мужчина. — Сцена со слезами в третьем акте. Кто поймается на удочку, тому несдобровать». Он скрестил руки.

Не слыша от него ни звука, она кротко поднялась и, поправляя прическу, заговорила:

— Я просто зло подшутила над тобой. Поверь мне. — Тон был какой-то уж очень многозначительный, он насторожился. — Будь у меня настоящий яд, я все равно ни за что не позволила бы себе принять его здесь. Знакомая актриса найдена мертвой у тебя на ковре: это могло бы всерьез повредить тебе. Прости! — Ирония в голосе, а взгляд, манящий исподтишка. Он еще больше нахмурился. Она собралась уходить.

— Это нигде бы не доставило мне удовольствия, дорогая моя. Ни на моем ковре, ни в любом другом месте, — успел он сказать, когда она была уже в дверях.

— Охотно верю, — проговорила она, совсем уже не скрывая иронии, иронии высокодраматической. — Но все-таки я не знаю, удастся ли тебе избежать полицейского протокола.

И она исчезла, а он остался один с ее угрозой, связанный по рукам и ногам, во власти ее угрозы.

Когда она пришла домой, уже стемнело, но она различила сидящего на диване брата, который ждал ее. Он сидел, сгорбившись, склонясь лбом на руки, и ничего не слышал, совсем как в те времена, когда он сосредоточенно вникал в тот пресловутый договор. Вдруг он поднялся и произнес: — Отдай мне яд!

— У меня нет никакого яда, — ответила сестра.

— Ты хотела только запугать его? Говори правду!

Сестра, ничуть не удивившись:

— Тебе я могу сказать. Мне хотелось бы иметь яд, но и мужество в придачу к нему.

Он усадил ее на диван.

— Дитя мое, бойся согрешить перед господом. На основании непреложных данных могу тебя уверить, что любовь к богу абсолютно равнозначна любви к самому себе. Глупо было бы нам кончать с собой: бог и жизнь с готовностью берут на себя всю ответственность в этом вопросе.

Но он чувствовал, что рука ее безучастно лежит у него в руке. Он весь затрясся; она повернулась к нему, стараясь в темноте встретиться с ним взглядом. Крупные слезы тяжело выкатились у него из глаз. Голос был придушен, речь бессвязна:

— Кто же мы такие? Избитые истины ничему не помогут! Мы не настолько молоды, чтобы дурачить себя отжившими бреднями. Послушай: я буду рассказывать тебе сказки, как, помнишь, когда-то о красных туфельках.

Ее рука перестала быть безучастной. Она с дрожью прильнула к его руке.

— Ты будешь счастлива по-прежнему, — горячо прошептал брат.

— Я больше ничего не хочу. Верь мне, я рада, что все кончилось, — тоже шепотом ответила сестра и после паузы: — А кто она, эта женщина?

Он облегченно вздохнул; жизнь снова завладела ею!

Повернувшись к освещенному окну, вперив глаза в пустоту, слушала она его описание Беллоны Кнак.

И с надменной улыбкой:

— Пожалуй, мне в самом деле нечего волноваться.