— Надеюсь, ваше сиятельство, даже в самую трудную минуту вашей жизни вы будете достаточно великодушны, чтобы не считать меня безнадежным ослом, который ложно истолковал что-то в ваших словах. Я не слышал и не сохранил в памяти ничего, кроме того, что вы оказали мне высокую честь и сочли меня достойным представлять в парламенте германский народ, высшее попечение о котором находится в ваших руках.

— С глазу на глаз я по достоинству ценю ваш витиеватый стиль, — сказал Ланна примирительно. Он протянул руку для прощания. — Президиум вашей фракции ждет вас. А вам не любопытно узнать, кто мне так своевременно напомнил о вас? — окликнул он уходящего посетителя.

Какая странная улыбка! Хитрая, смущенная, немного укоризненная и высокомерная и вместе с тем радостная. Терра выразил удивление.

— Так вот, дело было в салоне Альтгот, — пояснил Ланна. — Кстати, поторопитесь попасть в этот политический детский сад. А кроме того, приходите и к нам. Дочь на днях посетовала, что вы совсем нас забыли.

— Не Мангольф ли напомнил обо мне? — вырвалось у Терра помимо его воли. По лицу Ланна было ясно, что он ожидал другого вопроса. Теперь на лице его выразилось сожаление.

— Ваш друг Мангольф последнее время думал исключительно о себе. Сначала женитьба, потом пост помощника статс-секретаря. Мне придется его назначить, тесть его этого желает во что бы то ни стало, — добавил он крайне озабоченным тоном.

— Моего друга Мангольфа я знаю, — заметил Терра многозначительно. — Его карьеризм является следствием глубочайшей скромности.

— Прекрасно, но он опять наседает на меня. — С озлоблением: — Все, что я для него делаю, мне приходится делать под его нажимом. Но подождите, пробьет час отмщения. — И видя, что Терра умиротворяюще поднял руку: — О, вы! Вы воображаете себя демократом. Но именно вы — настоящий аристократ; сидите себе в своей башне и даже не появляетесь. Кто хочет вас видеть, должен посылать за вами, как за маркизом Поза[24]. У меня такое чувство, словно я совершил невесть какой подвиг, послав за вами. С вашим другом Мангольфом не то: хотите знать, какой я готовлю ему сюрприз?

— Ваше сиятельство, то, что вы уделяете мне от избытка своего разума, всегда для меня плодотворно.

— Я вынужден назначить его помощником статс-секретаря, — хорошо, согласен. Но кого я провожу в личные докладчики? А личный докладчик, хотя и не имеет особого чина, занимает значительно более влиятельное положение. И кому я предоставляю это положение? Его врагу — Толлебену. Так ему и надо! — Рейхсканцлер схватил за плечо будущего депутата. — Один уничтожит другого — такова государственная мудрость. — И, весело смеясь, он, наконец, закрыл за гостем дверь мемориальной комнаты.

В своем избирательном округе Терра обеспечил себе успех речами, которые, кстати, мог бы произнести кто угодно.

В рейхстаге депутат Терра вначале обратил на себя внимание самым невинным способом, делая замечания исключительно технического характера. Они были умны, всегда кратки и ни в чем не противоречили убеждениям консервативной партии. Основную свою деятельность он перенес в лоно фракции; его единственной целью было успокоить умы насчет своих намерений. Выступив, наконец, по принципиальному поводу, Терра дал себе слово, что не выскажет ни одной собственной мысли. Он цитировал Бисмарка, депутата Швертмейера, каждого оратора, пользовавшегося популярностью в парламенте. Он цитировал даже Кнака, который не говорил никогда. Настоящей темой его речи был протест против туманного, запутанного и дезорганизующего понятия свободы, политической свободы. По этому поводу он выразился словами Гете: «Только посредственность стремится поставить на место неограниченного целого свою узкую обособленность…» Эти слова когда-то в Либвальде прочно внушил ему Ланна, и теперь он приписывал их Ланна, а не Гете.

Ланна, сидя за столом Союзного совета[25], расплывался в улыбке. Он подозвал к себе депутата и по-товарищески поздравил его. Он напомнил ему также о ближайшем парламентском вечере у него дома. На этот раз Терра не смеет уклониться.

Но Терра уклонился, потому что его жизнь и то, что он делал, говорил, отстаивал, все вплоть до собственной его личности никогда даже отдаленно не были ему так отвратительны, как теперь. Окруженный не только уважением, но и особым почтением, он вспоминал о самых тяжких обидах своей мрачной юности, как о небесной росе. Тогда ты в любой толпе встречал неприязненные и презрительные взгляды. Не было недостатка в людях, готовых заклеймить тебя. Теперь они если не вполне обмануты, то укрощены. Ты пользуешься известностью и высоким покровительством. Такое положение и благосклонность канцлера непременно должны быть вызваны какими-то особыми заслугами и связями, — так думают те, кто вообще задает себе вопрос, почему они кланяются ниже тому или иному человеку. Для них ты изысканно одеваешься, придаешь лицу невозмутимое выражение. И все-таки кое-кто пугается: бывают случаи, когда маска съезжает у тебя с лица. Берегись! Только что на трибуне у тебя явилось искушение оскалить зубы и высказать им в лицо жестокую правду.

Пока ты как будто ближе к власти, чем большинство из них, они проглотили бы эту правду, что, пожалуй, хуже всего. Твой провал несомненно порадовал бы их, ибо инстинкт все-таки правильно руководит ими. Но коль скоро ты держишься на поверхности, подразумевается, что ты стараешься быть похожим на них и что они этому верят. Продажность наименьшее из зол. Можно просто принять ее как факт и даже сделать вид, что ты и сам не без греха. Депутат Швертмейер никак не мог бы прожить на одно свое либерально-патриотическое красноречие, без чаевых, получаемых от крупных промышленников, для которых он вербует мелкую буржуазию. На своих местах депутаты находят проспекты, — например, проспект нового типа мачт для военных кораблей. Мачты эти, как подчеркивает фабрикант, дороже, чем применяемые теперь, и быстрее требуют замены. Следовательно, кто покровительствует им, чаще зарабатывает. Детские забавы! Ты приходишь в отчаяние не из-за них. Давать наживаться — один из принципов самой системы. Ланна разрабатывает план, по которому суточные депутатов превращаются в своего рода взятку. Никто этого и не заметит. Все такие дела проводятся келейно; во всяком случае они не запрещены. Нелепо предполагать, что люди, занятые общественной деятельностью и уважающие друг друга, не уважают самих себя.

Единственный, кто считает здесь свою роль сомнительной, — это ты. Ибо ты пришел сюда, чтобы обмануть других. Ты намереваешься коварно навязать им, живущим сегодняшним днем, идеи дальнего прицела. Для этого ты лицемеришь, лжешь, льстишь, носишь маску, по мере сил отнимая у себя последние остатки самоутверждения. Когда тебя оплевывали, ты больше верил в себя. Ты потерпел поражение в борьбе за человеческое достоинство, а ведь эта борьба была целью твоей жизни. Раз уж ты себе изменил, смотри не продешеви себя!

Терра внушал некоторым членам фракции, будто можно предпринять что-то новое, озарить повседневную суетню отблеском высоких идей, заронить искру, которая воодушевит избирателей и непременно в пользу нашей партии. Он твердил им: исторический опыт учит, что больше всего отклика встречают в массах идеи гуманности, если не считать полную их противоположность, идеи националистические, дающие тот же эффект.

Мы же готовы выступить в защиту гуманистических идей лишь потому, что дело Дрейфуса делает их сейчас особенно актуальными. Причины всеобщего интереса к невинно осужденному французу весьма сложны и темны. Здесь играет роль даже чувство справедливости, хотя в наших собственных делах оно, слава богу, не зашло бы так далеко, чтобы подорвать престиж власти.

— Мы, немцы, еще не настолько развращены! — добавляет Терра при общем одобрении.

Итак, для того чтобы воспользоваться создавшимся умонастроением, нужно провести какое-нибудь человеколюбивое мероприятие на пользу более или менее значительной группы наших угнетенных братьев, но так, чтобы нам самим это не принесло ни малейшего ущерба. Кто наиболее подходит для этого? Сельскохозяйственные рабочие? — спрашивал Терра у своих коллег-промышленников. И сам отвечал: борьба за их права представляет монополию социал-демократов. Солдаты, унтер-офицеры? Это не нашего ума дело, — безапелляционно решил он. Значит, просто люди? От какого гнета можно их избавить? И провозгласил, словно по наитию: от смертной казни!