«Вы говорите, – писал Бёрне в ответ на подобное обвинение со страниц „Allgemeine Zeitung“, – что французы представляются мне исполинами, а немцев я ставлю рядом с ними в виде карликов. Смеяться или плакать прикажете мне в ответ на это замечание? С кем тут спорить? Что возражать? Тупоумие и непонимание – два близнеца, и отличить их друг от друга очень трудно для того, кто не отец их. Где же это вы, умные мои головы, вычитали, что я изумляюсь французам, как исполинам, а немцев презираю, как карликов? Восхваляя богатство скверного банкира, здоровье глупого поселянина, ученость геттингенского профессора и признавая за счастье обладать такими сокровищами, я разве заявляю этим, что эти люди счастливее меня и что мне хотелось бы поменяться с ними? Мне меняться с ними? Да черт побери их всех троих! Я желаю обладать только их достоинствами, потому что сам не наделен этими последними. Мне эти достоинства послужили бы к добру; но тем, которые обладают ими, они не приносят никакой пользы, потому что это единственные качества, которых они не лишены. Когда я говорю немцам: „Старайтесь, чтобы ваше сердце сделалось достаточно сильным для вашего духа, ваш язык – достаточно пламенным для вашего сердца, ваша рука – достаточно быстрою для вашего языка; присвойте себе преимущества французов – и вы сделаетесь первым народом в мире“, – разве этими словами я объявляю, что немцы – карлики, а французы – исполины? Нет, приди ко мне какой-нибудь бог и скажи мне: „Я превращу тебя со всеми твоими мыслями и чувствами, воспоминаниями и надеждами во француза“, – я отвечал бы ему: „Покорно благодарю, о бессмертный! Я хочу остаться немцем со всеми его недостатками и пороками, – немцем с его бесплодною ученостью, его смирением, его высокомерием, его гофратами, его филистерами…“ Как, и его филистерами? Ну да, и с его филистерами…»
Да, Бёрне любил свое немецкое отечество глубоко и искренне, – как любили свой народ ветхозаветные пророки, с таким пламенным красноречием бичевавшие его недостатки, и именно в этой любви заключается вся сила его, вся тайна его громадного воздействия на современное общество. Вспыльчивыми, неумеренными в выражениях бывают только люди искренние, способные к глубокому чувству. Если бы Бёрне не любил Германии, если бы он – как утверждали некоторые из его яростных противников – хотел отомстить ей за перенесенные мальчиком Барухом унижения, он не ругал бы ее, навлекая на себя гонения и ненависть всех немецких гофратов и филистеров. Нет, он спокойно благодушествовал бы во Франкфурте, Вене или другом городе, на меттерниховские средства издавал бы газету, полную «патриотических» восхвалений великой немецкой нации, и в то же время злорадно наслаждался бы тем, что Германия все более и более превращается в «гетто Европы» и что австрийцы и пруссаки заставляют высокородный сенат и гордых патрициев вольного города Франкфурта ломать перед ними шапку с такой же поспешностью и смирением, с какими в недавнее время должны были проделывать то же самое злополучные парии «еврейской» улицы.
И что бы ни говорили эти псевдопатриотические писатели Германии, до сих пор не забывающие метрического свидетельства Бёрне, немецкий народ с самого начала понял и признал его своим и произносит его имя наряду с именем другого, родственного ему по происхождению писателя – Гейне – с такой же гордостью, как имена знаменитейших своих сынов, в жилах которых течет самая чистая тевтонская кровь.
После всего сказанного нами до сих пор о литературно-политической деятельности Бёрне, нам кажется нелишним остановиться несколько подробнее на выяснении одного вопроса, который может быть предложен нам читателем. Мы не раз говорили, что идеалом Бёрне, заветной целью, направлявшей его деятельность, была политическая свобода. Но, спросит нас, может быть, читатель, – как же рисовал себе Бёрне эту свободу, какого политического устройства желал он для Германии? Была ли для него свобода таким же туманным, расплывчатым понятием, как и для большинства немецких идеалистов, воспевавших ее в стихах и прозе и не делавших даже попытки свести свою богиню на землю, или, может быть, Бёрне принадлежал к числу тех крайних демагогов, которые под знаменем свободы стремятся разрушить ненормальный старый строй в надежде, что на месте разрушенного старого само собой вырастет лучшее новое?
Хотя Бёрне сам никогда не излагал своего политического profession de foi[5] в специальных статьях с более или менее научной окраской, но для всякого, кто знаком с сочинениями этого необыкновенно искреннего писателя, не может быть никакого сомнения в том, каковы были его политические идеалы. Не входя в частности, можно только сказать, что свобода, по мнению Бёрне, не есть нечто положительное; она заключается лишь в отсутствии неволи, и, проповедуя первую, он, очевидно, добивался лишь уничтожения той неволи, в которой томилось немецкое общество. Он хотел, чтобы немцы перестали быть раздробленными между 36-ю правителями, чтобы Германия перестала быть только «географическим термином». Он хотел, чтобы немцам позволили говорить о своих делах, о своих нуждах, стремлениях и чувствах и чтобы правительство принимало во внимание голос общественного мнения. Бёрне хотел также, чтобы были уничтожены устарелые формы судопроизводства, при которых невинно арестованный мог годами томиться в тюрьме, пока совершался медленный ход правосудия, и часто благодаря инквизиционным допросам доходил до такого состояния, что каялся в никогда не совершенном преступлении. Он требовал, чтобы все люди, без различия сословий, национальности, вероисповедания, были равны перед законом и хотел смирить высокомерное чванство немецкой аристократии, почти не признававшей человеком того злополучного смертного, который не мог прибавлять к своей фамилии частички «фон». Один из противников Бёрне, Вольфганг Менцель, о котором мы скажем ниже, упрекал его между прочим в том, что он мерит положение немцев высшим масштабом идеала и поэтому находит его неудовлетворительным. «О небо, – восклицает по этому поводу Бёрне, – требовать для немцев, этого образованнейшего, умнейшего, здоровейшего и добродетельнейшего народа в свете, то, что имеют Португалия и Испания, Франция и Англия, Бельгия, Голландия и Швейцария, то, что сумела удержать за собою силою мужества и благородства маленькая, слабая, опутанная бесчисленными сетями европейской дипломатии Греция, то, чем владеют даже негры в колониях Сьерра-Леоне и Либерии, именно: гласный суд, присяжных и все те учреждения, какие существуют у совершеннолетних народов и отсутствие которых низводит их на степень презренных рабов и смешных школьников, – требовать всего этого для нашего отечества – неужели это значит мерить высшим масштабом идеала?»
Так вот какого рода была та свобода, которой Бёрне добивался для своих соотечественников, и уж конечно, в подобном стремлении обеспечить самые естественные неотъемлемые права гражданина нельзя усмотреть погони за призрачным, неосуществимым идеалом. Что же касается формы правления, то Бёрне желал для Германии лишь действительной, не «бумажной» конституции, советуя брать пример с Франции и Англии…
Если Бёрне нельзя, таким образом, считать утопистом, предававшимся грезам о невозможных на земле идеальных порядках, – то его еще менее можно считать приверженцем крайних революционных учений. Бёрне старался только о том, чтобы воздействовать на общественное мнение немцев, указать им на те ошибки, какие они сделали благодаря своей сонливости, – в этом он видел главную задачу своей публицистической деятельности: «Мы – мухи, жужжащие им в уши и кусающие в лицо», – говорил он про себя и своих единомышленников. Тайным агитатором, революционным деятелем он не был по принципу. Никогда за всю свою жизнь Бёрне не участвовал ни в одном из тайных обществ, которыми тогда кишела Германия. Заговоры, говорил он, никогда не могут привести к свободе. Если желания и силы народного большинства направлены к этой цели, то заговоры излишни, если же этого нет – они бесполезны. Даже если бы заговорщикам удалось свергнуть старую тиранию, то они водворят взамен ее новую, потому что в основе всякого тайного общества лежит аристократизм. Вообще, Бёрне признавал только прямой путь в преследовании цели. Нравственная точка зрения всегда преобладала в его суждениях. Стоит только припомнить, с какой резкостью он осудил коварную расправу Телля с тираном, чтобы убедиться в том, как мало Бёрне способен был пользоваться иезуитской моралью о цели, оправдывающей все средства.
5
исповедание веры, кредо (фр.).