Давно уже кончилась Восточная Пруссия, теперь проходили над Польшей. Городок какой-то в роде Брдова иль Кутно промигал ночными провинциальными огнями. Польша спала. Упорно сверял путь по карте старший Шаргон, озабоченно поглядывая на компас. Время шло и шло, не размыкая ночного мрака. Не сбились ли они на этом пути? Внезапно Пьер, сидевший за рулем, сказал удовлетворенно:

- Вот!

Он указал рукою вперед. Как бы лунный дымный свет исходил от земли. Воспаленными глазами вглядывались братья в свечение земли. Это в ночи светилась Варшава. Они обменялись молча торжествующим взглядом. Словно облегченнее заработал теперь мотор. Сонливость сошла. Ревнивые мысли победителей торопливо затемняли собою усталость и предстоящие еще впереди сутки - двое суток полета. Отсюда, с Запада, на далекий Восток принесут они в шуме моторов торжествующую песню цивилизации. Опять побеждает Запад, как бы могучим дыханием выправляя вновь свою славу. И Варшава прошла внизу, бессонная, в огнях, в транспарантах огней - Варшава. Какие-то минуты победоносно они проносились над ней, над ее пылающим центром. Но вот слиняли огни, сменились тусклою цепью окраинных фонарей, нищее предместье спало в ночи, не озаряемое светом. Ночные поля встретили мраком, еще кое-где вдоль шоссе светились последние фонари. И мгла объяла.

Теперь кончились световые маяки, сияющие знаки аэродромов. На рассвете пройдет граница великой России, неизмеримыми пространствами залегшей на восток, до самого Тихого океана. И карта и компас сменили признаки земли. Ночной полет над болотами, над Столбцами и Неманом, а слева, на северо-западе, останутся Вилейка и Молодечно, места великих прорывов и загубленных армий. Здесь гибли русские, восточные союзники, спасавшие Париж. Сосредоточенно, привычно вникая в неистовый ропот мотора, Пьер Шаргон думал о великих путях истории. Путями этой истории, над городами, равнинами, реками, сопряженными с памятью битв, павших бойцов, наступающих полчищ, прорвавшихся армий, железных мешков обхватов, потерь и побед - проходили они ночным полетом. Горделивые, волнующие мысли тревожили его в эти ночные часы. В три часа пополуночи, по их расчетам, перелетели они границу России.

Под утро ночная буря утихла. Ниже пошел аппарат над мережущей землей. Вероятно, Орша прошла своей железнодорожной станцией - еще в сумрачных тенях утра. Непогода сопровождала их. Шел дождь, затягивая водяным дымом землю. Внизу швыряли аппарат воздушные течения; нужно было опять в этом тумане итти по карте и компасу. К утру, однако, косые тени дождя остались позади. Снова возникла земля в зеленеющих полосах посевов; каким-то ядовитым фисташковым цветом, полоса за полосой, веерами уходили назад эти посевы. С волнением смотрели братья на открывшуюся русскую равнину, впервые видя страну неслыханных угроз и свершений. Часы отмерялись. Посевы сменились болотами, чаще шли российские города в своем неотразимом своеобразии. Путь Наполеона к Москве - от Смоленска до Вязьмы и до Можайска. До сих пор, до восточных окраин простерлось далекое величие Франции. Одними из первых, конквистадорами, проложат они, братья Шаргон, летный путь - над этим земным путем, залегшим в истории. Внезапно Ренэ Шаргон почти вонзил свои серые колючие глаза в мреющее марево полуденных миражей.

- Ты ничего не видишь? - спросил он, наконец, не поворачивая лица.

Теперь также стал вглядываться брат. В мареве, в знойном полуденном блеске засияли далекие золотые осколки. Он вскинул бинокль к глазам. Стекла Цейсса приблизили это видение. Словно азиатскою роскошью, неумеренно раскиданным золотом, белым камнем открылся далекий громадный город.

- Москва! - сказал старший снова, попрежнему не поворачивая лица.

Почти торжественно, мрачно ревел мотор. Побледнев, смотрели братья, не отрываясь, на этот загадочный город. Ранняя северная осень уже утомленно теплилась в окрестных рощах и примосковных садах. И город приблизился. Блеском куполов, теплой тишиной согретого камня, зелеными островами садов приветствовал он летевших над ним людей. Колыбель новых чаяний, туманных мечтаний народов, духовный водитель Востока и ждущих раскрепощения племен... Стремительно совершал аппарат свой полет над этим загадочным городом. Улицы, маковые зерна людей, человеческих толп, автомобилей, повозок, - все уносилось назад быстролетным мельканием. Круги аэродрома забелели призывно, знакомо приглашая к посадке, - но дальше лежал безостановочный путь. На одно лишь мгновенье поглядели братья в глаза друг другу: какими-то словами, которых так и не сказали они, обменялись они в эти минуты полета их над Москвой. Долго проходил внизу нескончаемый город - и вот опять скрестились стальные пути железных дорог, сплетаясь в узлы и излучины. Москва осталась позади. Они шли далее, на восток.

За этот день пересекли они сотни километров пути. Не знаемые степные просторы сменили города и железнодорожные нити. Солнце и ветер, люто обветривший напоследок лица летчиков, сникли; желтоватая заря пылающим горном лежала на западе, как бы освещая собою дальнейший их путь. Аппарат шел низко над степью. Изредка доносились запахи степных трав. Небо было очищено, нежно синело к востоку, уже наливаясь драгоценным сиянием редких звезд. Живительным и глубоким дыханием дышала степь в этот час.

В седьмом часу перед вечером братья почувствовали перебои мотора. Именно почувствовали, а не услышали этот зловещий нервический срыв, потому что как будто попрежнему ровен был привычный, успокоительный звук, но уже новые привходящие ноты сопровождали его теперь. Встревоженно - минуты, протянувшиеся для них в часы, летчики прислушивались, проверяя работу мотора. Какая-то роковая неисправность сложного и выверенного механизма неотвратимо надвинулась; пристально высматривал младший Шаргон работу частей, обдававших масляными теплыми брызгами его лицо. Минуты позднее он определил неисправность: это была неисправимая здесь, в воздухе, порча. Пьер Шаргон повернул к брату искаженное, полное отчаяния лицо. Нужно было снижаться. Почти на переломе пути, после двухсуточного нечеловеческого напряжения, когда вплотную приблизилось торжество их победы, надо было где-то в безвестной степи прервать рекордный безостановочный путь. Уже угрозой звучал теперь срывающийся ропот мотора. Широким полукругом, снижаясь, пошел аппарат над степью. Неотрывно и зорко оглаживали серые колючие глаза неровности открывшихся просторов. Точно стервятник над добычею, кругами стал парить аппарат, - и первый земной толчок потряс его существо. За первым толчком - глухие удары как бы стали сокрушать его угрюмой угрозой земли. Глухо зашуршали и забились под колесами травы; тормозной крюк позади бороздил целину, как плуг. Лопнула камера правого колеса, - в последнем судорожном сотрясении, едва не опрокинувшись на бок, аппарат стал, наконец.

Разгибаясь с трудом, наполовину оглохшие, почти кроваво обветренные летчики вылезли из аппарата. Минуту они освобождали себя от одежды, снимали шлемы. Воспаленными глазами оглядели они этот мир. Это была - степь. Безумолчно ввечеру трещали цикады. Пахло разогретыми за день травами. Беловатый ковыль вечерней тихой рекою струился вдалеке. Справа, как бы заслоняя собою полнеба, высился купол земли, древний курган. У кургана внизу паслись овцы, отары овец; слышен был их старческий кашель. - Пить, пить! пока только пить, - затем уже раздумывать, определить место посадки, приняться за исправления. Ренэ Шаргон достал бутылку виши. Жадно, по очереди припадая к горлышку, братья опустошили бутылку. Затем сокрушенно они оглядели осевший на бок аппарат. Жалко лежал он в степи, как подбитая птица.

Старший остался возле аппарата. Младший пошел к кургану и к белым овечьим отарам. Непривычными, отвыкшими от земли ногами шагал он туда. Вскоре ветер донес едкий овечий запах. Степная сухоросная ночь мягко неслась на широких своих прохладных крыльях. У подножья кургана горел костер. С сухим шорохом тысяч ног, с кашлем и блеяньем подвигались овцы. И летчик увидел людей. Их было трое. Как древние волхвы, опираясь на посохи, в какой-то первобытной одежде из шкур овец, стояли пастухи возле нежаркого огня ночного костра. Почти неподвижно, как жертвенный, дым прямо поднимался кверху. У пастухов были войлочные шляпы с большими полями и густые бороды патриархов. Почти смущенный этим библейским видением, древним обликом овечьих стад, пастухов и кургана, летчик подошел к людям ближе. Не двигаясь, словно не встревоженные диковинным появлением небывалой здесь птицы, пастухи ожидали приближения человека. Из-под косматых бровей, как бы из глубины веков, смотрели пытливые глаза, привыкшие к степи и к одиночеству.