Мальчик был маленький, а горы были до неба. Взбираясь от тропки к тропке, онпродирался сквозь заросли папоротника, то разогретые солнцем и благовонные, тообдающие свежестью, когда он ложился в тени отдохнуть. Вздымался утес, за нимбушевал водопад, словно свергаясь с небесной выси. Мальчик окидывал взглядомпоросшие лесом горы — а глаза у него были зоркие, они различали на той вондалекой скале, меж деревьев, маленькую серну, — терялся взором в синевеглубокого, точно парящего неба, кричал, задрав голову, звонким голосом, отполноты жизни. Бегал, разувшись, по земле, всегда был в движении. Без концавдыхал теплый легкий воздух, точно омывавший все тело внутри и снаружи. Таковыбыли его первые труды и радости. Мальчика звали Генрих.

У него были маленькие друзья, они ходили не только босые и простоволосые, нов лохмотьях, полуголые. От них пахло потом, травами, дымом, как и от него; ихотя он не жил, подобно им, в хижине или в пещере, но ему нравилось, что отнего пахнет, как от других мальчиков. Они научили его ловить птиц и жарить их.Вместе с ними подсушивал он свой хлеб между горячими камнями, натерев егосначала чесноком. Потому что от чеснока вырастешь большой и будешь всегдаздоров. Другое средство — вино, они пили его, когда и где удавалось. И винобыло у всех в крови — у крестьянских ребят, у их родителей, у всей страны. Матьпоручила Генриха заботам одной родственницы и воспитателя, чтобы сын рос, какрастут дети в народе. Впрочем, и здесь, в горах, он жил в замке; замокназывался Коаррац. Местность называлась Беарн. А горы были Пиренеи.

Говор здесь был звучный, много гласных и раскатистое «р». Когда его материприспело время родить, она, по приказу деда, запела хорал, прося матерь божиюподсобить ей: «Adjudat me a d’aqueste hore»[1]Это было местное наречие — все равно что латынь. Поэтому мальчик легко научилсяговорить по-латыни, но только говорить: дед запрещал ему учиться писать; да испеху не было, ведь он еще мал.

Старик Генрих д’Альбре умирал внизу, в своем замке По, а тем временем вКоарраце молодой Генрих болтал по-латыни, взбирался на лесистые склоны, гоняясьза маленькими сернами — их называли isards, — которые все-таки оставалисьнедоступными. И, может быть, последний хрип старика совпал с радостным крикомвнука, когда тот купался вместе с мальчиками и девочками в ручье понижебольшого водопада, рассыпавшего сверкающие брызги.

Тела девочек чрезвычайно занимали его. Поглядишь, как эти существараздеваются, ходят, говорят, смотрят — оказывается, они устроены совсемпо-другому, чем он, особенно плечи, бедра, ноги. Одной девочкой — грудь у нееуже начала развиваться — он особенно пленился и решил, что будет за неебороться. А это, как он заметил, было необходимо: сама-то она выбрала не его —рослый парнишка постарше, с красивым глупым лицом, ей больше приглянулся.Почему — Генрих не стал спрашивать; может быть, этим прекрасным созданиям и ненужно никаких почему, но он-то знал, чего хочет.

И вот маленький мальчик вызвал большого на состязание, кто из них перенесетдевочку через ручей. Ручей был не глубокий, но в нем встречались водовороты игладкие камни, — ступишь на них неловко — и они выкатываются из-под ног.Соперник тут же поскользнулся, девочка тоже упала бы, если бы Генрих неподхватил ее. Ему-то в этом ручье был знаком каждый камешек, и он перенес ее,напрягая все свои силенки: ведь она была претяжелая, а он — всего толькохуденький малыш. Выйдя на берег, Генрих поцеловал девочку в губы, и она,изумленная, не противилась; он же сказал, ударив себя в грудь:

— Тебя перенес через ручей принц Беарнский!

Крестьянская девочка взглянула на его детское взволнованное лицо ирасхохоталась; этот смех отозвался болью в его сердце, но не лишил отваги. Онауже подбежала к своему незадачливому поклоннику, когда Генрих крикнул: «Autvincere aut mori!»[2]. Это было одно из техизречений, которым научил мальчика его воспитатель. Генрих сильно надеялсяпоразить им своих приятелей. Новое разочарование — крестьянским ребятамнаплевать было и на принца и на его латынь. Победа и смерть были им одинаковоневедомы. Итак, ему оставалось одно: он опять вошел в ручей и шлепнулся в водунарочно — еще смешнее, чем перед тем его соперник. Состроил глупую рожу,захромал, как тот, стал браниться, подражая его голосу, и все так похоже, чторебята, глядя на шутника, невольно расхохотались. Даже прелестную девочку онзаставил рассмеяться.

А потом тут же ушел. Хоть и было Генриху тогда всего четыре года, однако онуже ощущал, что такое успех. Сейчас он добился его, но в его груди боролисьпротиворечивые чувства. Месть свершилась, но воспоминание осталось. Несмотря науверенность в себе и отвагу, тоска и влечение к девочке не исчезли.

Мать позвала его домой, и вначале он только и говорил, что о девочке. Темвременем умер дед, Генрих его уже никогда не увидит. Но гораздо хуже то, чтоего девочка далеко и ее сюда не пустят.

— Пошли же за ней, мама, я хочу на ней жениться. Правда, она больше меня, даничего, я подрасту.

И только новые впечатления точно ветром смели его прежние чувства. Причинойтому оказалась молодая фрейлина его матери.

В По держали маленький двор, вернее, это был просто расширенный круг семьи.Старик д’Альбре был сельский государь. Свой сильно укрепленный замок онперестроил, и благодаря новым веяниям замок стал даже красив и затейлив. Сбалкона открывался вид на глубокий дол внизу; там ласкали взор виноград,маслины, зеленые леса, меж ними сверкали речные излучины, а дальше синелиПиренеи.

Горы тянулись, как непрерывное шествие, — больше нигде таких не увидишь,леса зеленели до самого неба; и радовался глаз, скользя по ним, особенно глазвладельца. Старик д’Альбре, сельский государь, владел склоном Пиренеев по этусторону хребта, со всеми прилегающими к нему холмами и долинами и всем, что тампроизрастало и множилось: плодами, скотом, людьми. Он владел самым южнымуголком Западной Франции: Беарном, Альбре, Бигоррой, Наваррой, Арманьяком —старой Гасконью. Он именовался королем Наварры и был бы, вероятно, простоподданным короля Франции, обладай тот всей полнотой власти. Но королевство былорасколото надвое католиками и протестантами — притом во всех своих частях и ужедавно. А для провинциальных государей, подобных королю Наваррскому, это служилосамым подходящим предлогом, чтобы сделаться самостоятельными и отнять у соседавооруженной рукой все, что удастся, — хотя бы только холм с виноградником.

Да и по всей стране грабили и убивали во имя обеих враждующих вер. Людиотносились к различиям этих вер с глубочайшей серьезностью; между теми, комураньше и делить было нечего, возникала теперь смертельная вражда. Иные слова,особенно слово «обедня», имели столь великую власть, что брат брату становилсячужаком, — уже не родная кровь. Почиталось естественным призывать на помощьшвейцарцев и немцев: если они исповедовали истинную веру, то есть либо ходили кобедне, либо не ходили, — этого было достаточно, чтобы предпочесть ихинакомыслящим соотечественникам и предоставить им право участвовать в грабежахи поджогах.

Эта религиозная воинственность всего населения была его правителям бесспорновыгодна. Разделяли они его верования или не разделяли, но, пользуясьмеждуусобицей и разбойничая во имя религии, они могли расширять свои владенияили, встав во главе маленьких, незаконно созданных отрядов, вести за чужой счетжизнь, не лишенную приятности. Гражданская война стала для иных прямо-такиремеслом, хотя для большинства жителей она была бедствием. Зато им оставаласьих вера.

Старик д’Альбре был добрый католик, но без крайностей. Никогда не забывалон, что и его подданные-протестанты плодят детей, а те становятся полезнымиработниками, пашут землю, платят подати, приумножают богатство страны и своегогосподина. Поэтому он спокойно разрешал им слушать протестантские проповеди, аего солдаты охраняли пасторов не хуже, чем капелланов. Вероятно, он понимал ито, что число протестантов, называвших себя гугенотами, все возрастает, и этоскорее на пользу его самостоятельности, чем во вред, ведь двор в Париже, насамом деле, уж чересчур католичен. Сам же он принадлежит к числу тех феодальныхсеньоров, для которых главное — не допускать, чтобы король Франции забрал всвои руки слишком большую власть. За последнее время они пользовались для этойцели гугенотами, ревнителями молодой, новой веры, которые общались с истиннымбогом, хотя от этого мягче не становились.