Она поднимает голову и машет в ответ.

Я с минуту стою на месте, разинув рот. Клянусь, она ухмыляется мне. Никогда не видела, чтобы зомби так двигались — полные бодрости; это слишком и для более мерзких тварей. Но и дождь эволюционирует. Все, что мы можем сделать, — стараться не отставать.

Звуки шагов грохочут по лестнице, и я, прежде чем успеваю засомневаться в себе, качаю головой, прогоняя ее жестом. Не могу ручаться, что Себ и Дейв будут сначала думать, а потом стрелять. Но это всего лишь Ник. К тому времени, как он взбирается наверх, девушка исчезла.

У меня новый секрет.

У Ника с собой даже нет пистолета, и я бы поворчала на него, но слишком озабочена, пытаясь не выглядеть нервной.

Зря старалась, так как он спрашивает:

— Прости, я напугал тебя?

— Это все из-за тишины. Со временем она начинает меня раздражать.

Ник кивает.

— Не возражаешь? — интересуется он, стоя в нерешительности одной ногой на лестнице.

— Нет, поднимайся.

Я убираю с его дороги сумку с пряжей, украдкой бросая взгляд на холм, чтобы убедиться, что девушки по-прежнему нет.

Ник на год старше меня, он мог бы пойти в колледж в этом году. Высокий, тощий и носатый, с темными волосами, вечно свисающими на лицо. Когда-то он любил азартную игру, кино, компьютеры и скалолазание. В общем, парень, с которым бы я дружила. Или даже начала бы встречаться. Иногда проведённое с ним время ранит — в груди пронзительное, опасное чувство. Мы все приговорены к такой боли, и имя ей — «прежде».

Мы стоим в тишине, прильнув к бойницам на башенке, и смотрим, как проплывают и рвутся в клочья облака. А я жду, когда наступит неловкий момент. Ник пытался — в своей скромной манере — пригласить меня на свидание. Не потому, что только свидание и оставалось. Не поймите меня неправильно: он милый, и это заманчиво. Очень заманчиво. Я даже не могу припомнить, когда в последний раз целовалась. Но слишком многое может пойти не так, помимо любых самых обычных запутанных взаимоотношений.

Мишель была на шестом месяце беременности, когда попала в бурю. Она умирала медленно, пронзительно крича на протяжении пяти дней, пока наконец Кайла не застрелила ее. Никто не говорит об этом, но забыть мы не можем. И даже если ребенок не убьёт меня при рождении, как знать, что могли сотворить в моей крови следы давнишнего дождя?

Я сглатываю горькую слюну и поворачиваюсь, чтобы забрать блокнот для зарисовок. В глаза бросается мой рисунок: лес, небрежный и смазанный, с густыми графитовыми тенями между деревьев и цветущими лозами, свисающими с ветвей, словно пауки.

Со щелчком закрыв этюдник, я собираю свои вещи.

— Одра...

Ник выглядит таким печальным, что я понимаю: мы больше не можем откладывать разговор.

— Я что-то сделал? Ты продолжаешь избегать меня...

Прядь волос падает на его тёмные глаза, обрамленные густыми ресницами, и мне хочется откинуть её назад.

— Прости. Ты не сделал ничего. Дело не в тебе.

Ник фыркает, и я не могу договорить — некоторые слова не становятся менее неприятными даже после конца света.

— Это всё.

Звучит по-прежнему ужасно, но это правда.

— Ага, — он криво и понимающе улыбается.

«Интересно, а не идиотка ли я», — думаю я про себя.

— Не похоже, что кто-то из нас смог бы двигаться дальше, если бы мы плохо расстались.

— Мне жаль, — я наклоняюсь, чтобы поцеловать его в щёку.

Моя сумка между нами как щит. Запах его волос чуть было не губит мою весьма ограниченную добродетель.

— Все нормально. — Он неловко касается моей руки. — В любом случае, мы ещё увидимся.

Мы смеёмся, но как-то деланно. Мои глаза затуманились, пока я шла обратно в дом. Я виню гормоны.

* * *

Весь день я не нахожу себе места, то хватаясь за дюжину дел, то снова откладывая их. В конце концов надеваю пару кожаных сапог и еще раз обхожу периметр. Чего я действительно хочу, так это прогуляться снаружи, спуститься с Касл Хилл и пройтись по разрушенным улицам — сменить обстановку, чтобы прочистить голову. Но в одиночку снаружи слишком опасно.

Я улавливаю в северо-восточной части какое-то движение. К северу проходит заросшая подъездная дорога и лежат разрушенные остатки дома, почти поглощённые деревьями и зарослями куманики. С востока примыкает центр города, а за забором куски разбитых, заросших сорняками цементных плит. Я ничего не вижу, кроме нескольких птиц, порхающих среди деревьев, и листьев, шелестящих на ветру. Я быстро оглядываюсь, но во дворе никого, на башенке тоже.

Хруст листьев, один осторожный шаг. Я оборачиваюсь, положив руку на пистолет.

Девушка. Она стоит у подножия ступенчатой стенки, наблюдая за мной сквозь ограждение. Когда я вздрагиваю, она медленно и осторожно показывает, что у нее в руках пусто, будто я могла напасть.

Она моего возраста. Была его. На ней грязные джинсы и майка на лямках, густые черные волосы заплетены в косу. Ее кожа, должно быть, когда-то была теплого золотисто-коричневого цвета, на пару оттенков темнее, чем моя. Теперь она холодного землистого цвета. Рана, которую я видела утром, всё там же, на плече, — отвратительная и глубокая, лоскут кожи свисает, оголяя сырую плоть. Никакой крови или заражения, просто тёмное красное мясо с бледно-мраморной жировой прослойкой. Густые изогнутые брови защищают от света ее широко распахнутые глаза.

Ее красные глаза. Но не налитые кровью и затуманенные, как у зомби, а ясные и блестящие, цвета ярко-красного сердолика или полевого мака.

У меня перехватывает дыхание:

— Я видела тебя...

Она приподнимает брови — живой жест на мертвенном лице.

— Да-а, этим утром, — голос у неё тихий и скрипучий, но человеческий.

Перед тем как сказать, она переводит дыхание. Прежде казалось, что она и не дышала вовсе.

— Нет. Я видела тебя во сне.

Она улыбается, сверкая белыми зубами:

— Это так романтично, но мы немного торопимся, тебе не кажется? Я даже не знаю твоего имени.

Я краснею. Зомби так не улыбаются. Они не дразнят. Во всяком случае те, которые бродят по ночам вокруг лагерей, плачущие и причитающие, как потерянные дети, — как раз они не заигрывают.

— Ты другая, — шепчу я главным образом самой себе.

Ее улыбка стала шире, обнажив массивные и острые верхние клыки.

— А ты всё ещё не выстрелила в меня, так что, возможно, ты тоже другая.

— Что ты такое? — я снова краснею, бормоча в этот раз заплетающимся языком.

Я застрелила с десяток монстров, так что эти слова были просто грубостью.

— Прости. Я имела в виду...

Мертвая девушка смеется надо мной:

— Меня зовут Натали.

Одной ладонью она упирается в забор.

— Одра.

Я приседаю на корточки, так что мы оказываемся ближе, но я не касаюсь ее руки. Быть может, я и схожу с ума, но я не тупица.

— Что ты там делаешь?

— То же, что делаешь здесь ты: выживаю.

— Ты... голодна?

— Всегда, — ее перекошенная улыбка постепенно исчезает. — Но я больше не ем то, что ешь ты.

Я боялась, что она скажет это.

— Тебе больно, — звучит глупо, учитывая, что она мертва, но при взгляде на ее порез у меня мурашки по коже.

— Это?

Она тычет пальцем в лоскут свисающей кожи. Я поёживаюсь.

— На самом деле, совсем не больно. Скорее чешется. Но я должна избегать микробов.

Она гримасничает, и это ужасает.

— Мне нужно идти, — лепечу я, во рту пересохло. — Не... не говори с остальными. Они не...

— Так беспокоишься, потому что я другая?

— Мне жаль.

Она пожимает плечами:

— Тут нет твоей вины. Спасибо, что не стреляешь в меня.

— Я... пожалуйста.

Это не самый странный разговор, который у меня был со времен конца света, но очень близко к этому.

— Что ты собираешься делать?

Натали делает шаг назад:

— Идти на север.

Я открываю рот от удивления, а она останавливается в нерешительности.