Дрожащей рукой я перебираю ее волосы, притягиваю Искупительницу к себе и целую. Позволяю страсти нахлынуть на нас обоих, прижимаясь к ней настолько сильно, что больше не существует такого понятия, как несчастье.

В этот момент она сама красота и свет. Она больше не Искупительница, а девчонка, с которой я рос. Девчонка, которая была в нашем трио со мной и Лит.

— Ты позволила мне вспомнить, — наконец говорю я, не размыкая наших губ. — Записка. Ты позволила мне написать записку и самому для себя спрятать ее.

Ее щеки пылают румянцем и она кивает:

— Ты умолял.

Конечно, умолял.

— Потому что не мог вынести того, что забываю это. Забываю тебя. Пожалуйста, можешь оставить мне хоть одно? Крохотное воспоминание.

Она прикусывает нижнюю губу и, раздумывая, посасывает ее, и этот жест мне так знаком, что от этого жжет в груди.

Она в смятении:

— Это положит конец Сделке.

— Пожалуйста, — настаиваю я, почти запаниковав в ожидании беспамятства.

Она склоняет голову набок, рассматривая меня.

— Ты бы обменял их страдания наше счастье? — ее вопрос эхом вторит словам Лит, прозвучавшим ранее, и я хочу немедленно противостоять возможным последствиям.

— Я хочу, чтобы ты была счастлива, — говорю ей. — Ты заслуживаешь права быть счастливой.

Она подходит ближе, обнимает меня за шею и шепчет на ухо с придыханием:

— Я счастлива.

Отходя назад, хихикает:

— Теперь пиши записку и прячь. Быстрее.

Я быстро строчу, прикрывая правой рукой левую, так что она не видит написанного. Когда записка спрятана в стене, я поворачиваюсь к ней лицом в ожидании поцелуя.

Когда она вдыхает, я чувствую, как всё покидает меня, последнее уходящее воспоминание — это отчаяние, оттого что моя память умерла.

* * *

"Искупительница заслуживает быть счастливой". Поначалу я думаю, что в записке говорится только об этом, но когда провожу пальцами по листку с непонятными словами, то чувствую, что край оторван, и понимаю, что было еще одно послание. Осознание всего этого приходит, когда я стою в теплице, и теперь ковыряюсь пальцами в земле не засаженного растениями горшка, перетирая ее, пока не появляются слова "Спаси ее".

Смеясь, я фыркаю над абсурдностью происходящего. Искупительница — мерзкий монстр, сосуд невзгод, который была сотворен, чтобы наш городок процветал. Только благодаря ей посевы вырастают, не болея, солнце светит, не испепеляя, музыка всегда благозвучна.

За моей спиной открывается дверь, и в теплицу проникает сухой воздух, который овевает мою вспотевшую кожу. Я поднимаю голову, и кровь на мгновенье застывает в жилах от осознания того, что меня поймали, будто я сделал что-то противозаконное.

— В очередной раз декламируешь стихи растениям? — спрашивает Лит, рассматривая клочок бумаги, который я зажимаю в руках.

Я еле сдерживаюсь, чтобы не смять его и спрятать подальше, поскольку боюсь, что это привлечет еще более пристальное внимание.

— Тебе следует больше высыпаться, — в ответ говорю я, чтобы отвлечь ее, кивком головы указывая на ее уставшие глаза и тусклые волосы.

Порозовевшие от пребывания на свежем воздухе щёки слегка побледнели, и она останавливается в проходе между столами с рассадой. Лит скрещивает руки на груди, и от нее отскакивают невидимые искры гнева.

— Кажется, прошлой ночью Искупительница провела намного больше времени в твоей комнате, чем обычно, — колко подмечает она. — Похоже, тебе больше, чем всегда, потребовалось времени на искупление вины?

Настала моя очередь ощетиниться:

— Шпионить невежливо.

Я отчаянно хочу опять взглянуть на записку, словно каким-то образом могу убедить себя в том, что написанное не принадлежит мне — слова "Спаси ее", испачканные влажной землей и неразборчиво выведенные от руки моим почерком. Вместо этого я направляюсь по узкому проходу, протискиваясь мимо Лит, но она хватает меня за руку и останавливает.

— Мы когда-то были друзьями.

Ее голос пропитан отчаянием, и про себя я думаю, что сейчас еще слишком раннее утро, чтобы наполнять сосуд невзгод, который потом опустошит Искупительница.

— Я что-то не то сказала? — продолжает Лит. — Что-то можно изменить?

Я думаю о Посвящении, когда в последний раз видел Искупительницу. Помню свое унижение и как это все увидела Лит. Она единственная из всего городка, кто хранит воспоминание о моей слабости. И когда я смотрю на нее, то понимаю, насколько плохим мог бы быть без вмешательства Искупительницы.

Но я не говорю ей об этом.

— Если бы ты что-то такое и сделала, Искупительница не позволила бы мне это запомнить, — отвечаю я.

Какое-то время она молчит, но не ослабляет хватку на моей руке. А я не нахожу в себе сил вырваться. Словно это может привести к тому, что мы безоговорочно расстанемся.

Иногда я думаю, что было бы, если бы Искупительница могла вбирать только наши душевные воспоминания, а не физические. Если бы я ударил Лит, подрался с ней, помнили бы об этом наши тела? Вздрагивала бы она от моих прикосновений на следующее утро?

— Ты когда-нибудь интересовался, кто такая Искупительница? — в ее голосе явно слышится уныние, чего не было раньше.

Я хочу угодить ей — в этом весь я. Мысленно пытаюсь найти ответ, будто он оставил свой отпечаток, прежде чем однажды ночью его забрали. В кармане я сжимаю записку в кулаке.

— Почему меня должно заботить, кто она такая? — отвечаю ей я, сжимая в кармане записку в кулаке.

* * *

Мне следует быть в кровати. Хотя солнце еще не опустилось за горизонт и дневная усталость тяжелой ношей давит мне на плечи, мне ничего не хочется, кроме как лечь спать, встретиться с Искупительницей и покончить с воспоминаниями об этой записке. Она словно камень оттягивает карман, бумага пропиталась влагой, оттого что я много часов подряд сжимал ее в руках.

В отчаянии я направляюсь к Башне, словно если увижу Искупительницу, то это позволит вычеркнуть из памяти смысл слов, которые собственноручно написал сам себе. В моем городке есть люди, которые всю жизнь избегают Башни, словно ее тень, как от гигантских солнечных часов, вовсе не простирается до границ Алини в течение дня. Другие же один-два раза возвращаются после Посвящения, как будто они должны так или иначе увидеть ее, чтобы понять и отдать дань уважения ее жертве.

Я принадлежу к первой группе людей, у меня никогда не возникало желания вернуться на место Посвящения, словно я мог каким-то образом предать забвению мой стыд от этого события. И даже несмотря на то, что прошло много лет, с тех пор как я впервые спускался в подземелье, запахи кажутся хорошо знакомыми, как будто они настолько въелись в мой мозг, что мне от них никогда не избавиться.

Охранник сидит у двери, откинув голову на стену, — похоже, скучает. Я бормочу что-то о том, что хочу увидеть ее, и он пожимает плечами.

— Никаких прикосновений. — Можно подумать, у кого-то возникнет желание просунуть руки меж реек и прикоснуться к жуткому существу.

Я еще даже не вижу ее, а моя кожа съёживается от отвращения. Воздух холодный, наполнен запахом гниющей безысходности и запустения. Свет из коридора просачивается в ее каморку, освещая измазанную грязью, в ссадинах и шрамах кожу, которая натянута на тонких костях ее тела.

Мой желудок бунтует, и я отворачиваюсь.

— Кто-либо пытался прикоснуться к ней?

Он прищуривает глаза, будто от меня исходит угроза, а не бесхитростный вопрос.

— Это нарушит Сделку, — снизошел охранник, но он должен понимать, что это не ответ на поставленный вопрос.

— Но кто-нибудь пробовал? Пытался хоть кто-то когда-либо забрать ее отсюда? — яс трудом подавляю нервозность, но мне нужно знать.

Его тело напрягается в готовности наброситься на меня, словно я мог заставить себя подойти достаточно близко, чтобы прикоснуться хоть пальцем к ужасному существу, не то чтобы следовать указаниям записки в кармане и спасти ее.