Но он все же поехал со мной из санатория и три недели пробыл дома. Я была так рада его приезду, потому что далее находиться одной было невыносимо, но, боже мой, как все это было ужасно. Видеть, как он боится заразить детей, в то время как он тянется к ним, а они тянутся к нему.

Каждый день он ходил в свою контору, а возвращаясь, беспрестанно рассказывал о Хенрике, приводил его к нам то к обеду, то к ужину. Хенрику это тоже было тяжело, что служило для меня утешением. Я чувствовала себя такой несчастной, наедине с собой я постоянно размышляла о том, не поседел ли Хенрик за последние два года, но ни малейших признаков перемены в нем после его поездки в Англию я не заметила.

Сейчас Отто в Грефсене, по возвращении туда у него открылось сильное кровохарканье, и потому он лежит в постели.

После окончания каникул я получила место в своей прежней школе. Конечно же, я была несказанно рада этому. Теперь и я, и дети почти полностью сможем существовать на мое жалованье безо всякой помощи со стороны фирмы. С другой стороны, я уже отвыкла ходить на службу, за последние годы у меня сложилась привычка большую часть времени проводить дома.

Честно говоря, я предпочла бы просто сидеть целые дни в кресле, предаваясь своим размышлениям, мне и в самом деле боязно снова приступать к работе.

В тот самый вечер, когда было решено, что Отто снова поедет в санаторий, в детскую, где я находилась в это время, пришел Хенрик.

«Пока Отто болен, давай постараемся вести себя так, как будто между нами ничего нет, Марта, — сказал он. — Это просто необходимо».

Ничего себе, такого, как Хенрик, следует повесить.

25 июня 1902 г.

Завтра Осе исполняется годик. Этот год был самым длинным в моей жизни. Меня мучает совесть перед моей малышечкой, мне кажется, я не была хорошей матерью для нее, впрочем, как и для троих старших. В последнее время они отнюдь не получали от семьи то, на что имели полное право.

Милые мои детки, я возьму себя в руки и сделаю все, чтобы дома вас окружал только солнечный свет, улыбки и ласковые слова. В последнее время все — увы! — разладилось. И не потому, что мальчики подросли и не подходят ко мне приласкаться, как прежде, когда в послеобеденное время я собираю их всех вокруг себя; они уже больше не прижимаются к моей груди своими головками и не ссорятся из-за того, кто будет ближе к мамочке. Я страшусь завтрашнего дня. У меня нет денег на традиционный шоколад для детей. Эйнар и Халфред подходили ко мне и просили помочь вытрясти деньги из копилок. Они хотят купить подарки нашей крошке. Я старалась изо всех сил выглядеть спокойной, чтобы они не заметили мое состояние, но они все равно заметили и ушли прочь такие грустные. Бедняжки… Ко всему прочему завтра мне предстоит поездка к Отто.

3 июля 1902 г.

Сегодня день нашей свадьбы.

Троих старшеньких я взяла с собой, просто не отважилась ехать одна. Я заметила, что сегодня Отто не очень-то обрадовался, что я привезла с собой детей. Шел проливной дождь, и, по мнению Отто, хотя бы по этой причине их было совершенно ни к чему брать с собой. «Хорошо ли они одеты? Пощупай у них ноги — не озябли ли? А как ты сама, Марта? Милая моя, дорогая, будь очень осторожна, ведь ты понимаешь, как это важно. Ради бога, смотри, чтобы никто из вас не простудился».

Отто встал с постели и сидел в кресле. Всякий раз, когда я смотрела на него, я была готова разрыдаться, ведь он совсем исхудал и одежда прямо-таки болталась на нем. Он пытался говорить о чем-то со мной и детьми, но беседа не клеилась. Эйнар, Халфред и Ингрид сидели опустив голову, каждый на своем стуле. Мы собрались выпить немного вина, чокнулись, и тут Отто взял мои руки в свои и тихо поцеловал их. «Спасибо, Марта, милая», — это единственное, что он сказал мне, я расплакалась, а тут и Ингрид подняла крик и спрятала лицо у меня на груди. Я взяла ее на руки и прижала к себе, чтобы успокоить. Когда я вновь взглянула на Отто, он сидел, откинувшись в кресле с закрытыми глазами, у губ залегла скорбная морщинка.

Понемногу распогодилось, и детей можно было отослать в парк. Из окна были видны три маленькие фигурки, которые трусили по березовой аллее. «Зачем же ты все-таки привезла их сюда, Марта, — упрекнул меня Отто. — Не очень-то веселое место для них!»

Я ничего не ответила.

«Невеселое место для детей», — повторил он раздраженно.

Пожалуй, самым грустным во всем этом был тот болезненно-раздраженный тон, каким он произносил эти слова. Когда он был здоров, подобный тон никогда ему не был свойственен.

"Нам с тобой надо было предвидеть это еще одиннадцать лет назад, — сказал он тихо. — Если бы мы все это предвидели, тебе бы не пришлось оказаться в положении матери четверых детей, у которой муж калека.

Да, как все это не похоже, Марта, на то, что мы ожидали от будущего года. Помнишь, — сказал он, сжимая мне руки так, что стало больно. — Одиннадцать лет назад в тот же самый день… Как быстро пролетели эти годы, Марта, милый мой дружочек. Ты ведь понимаешь, как много значишь для меня? Как я благодарен тебе за все".

Снова пошел дождь, и дети вернулись из парка. Было уже поздно, и с вечерним обходом пришел доктор. Когда мы собрались уходить, Отто притянул к себе детей: «Надеюсь, что вы все это время вели себя хорошо. Никогда, никогда не огорчайте маму, дети. Ты слышишь, Эйнар, ты самый старший, запомни, что папа говорит тебе, всегда будь добрым и хорошим мальчиком, всегда старайся ради мамы и младших, и ты, Халфред, мой малыш».

Они плакали, и я плакала. Жалкой процессией шли мы гуськом к трамваю, каждый держа свой зонтик. Ингрид промокла, и мне пришлось взять ее на руки, иначе мы вообще никогда бы не добрались до города. Я шла, держа на руках ребенка, боялась уронить зонт, да еще надо было подбирать подол, а позади меня шлепали по бездонным лужам и размытой проливным дождем дороге двое моих мальчуганов.

В этот же самый день ровно год назад я лежала в постели после родов. Отто сидел рядом и старался развлечь меня. «Все будет хорошо, — успокаивал он меня, — и мы с тобой еще доживем до золотой свадьбы». Он ни на секунду не допускал мысли, что может не дожить до этого дня.

А два года назад в годовщину свадьбы, как всегда, мы были в нашем летнем домике, выпили там шампанского, пожелая здоровья друг другу, и Отто заявил, что считает себя самым счастливым мужем в Норвегии. А я сидела и размышляла о том, как бесконечно несчастлива я, как бесконечно мы чужды друг другу, при том что он этого не понимал. Тогда я даже и не представляла, что такое настоящее горе!

На следующий год я, верно, стану вдовой.

Наш летний домик решено продать, и мы уже дали объявление. Но я надеюсь, что в это ужасное для нас время домик не будет продан чересчур быстро, по крайней мере, при жизни Отто.

Когда я размышляю о нашей с Отто супружеской жизни, то понимаю, что все сложилось так, как должно было сложиться. С другой стороны, все это так нелепо. И вся моя печаль обращается в гнев и горечь, а излить их я могу только на саму себя. Собственно говоря, изменить что-либо в этом мире невозможно. Если бы мы хотя бы догадывались о будущем, о том, что нам предстоит, когда мы стали отдаляться друг от друга, мы, наверное, могли бы жить так, чтобы быть счастливыми вплоть до сегодняшнего дня. И тем не менее, если бы мне вновь предстояло прожить последние пять-шесть лет, оставаясь такой, какой я была раньше, я уверена, что эти годы были бы именно такими.

Моя первая встреча с Отто произошла второго сентября. В сиянии солнечного света шла я по Церковной улие в своем черном шелковом платье и студенческой шапочке. Я шла отметить окончание учебного года вместе с сокурсниками. По дороге я встретила Хенрика, и он пошел провожать меня. Мимо нас стремительной походкой прошел какой-то господин, он поклонился. Копна огненно-рыжих волос, лицо, покрытое веснушками, и внушительный вид — таково было мое первое впечатление. Я спросила у Хенрика, кто это такой.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: