Еще большую неловкость ощутила я в другой раз.

Это было незадолго до нашей свадьбы. Мы зашли на нашу будущую квартиру. Я помню, Отто очень хотелось устроить турецкий уголок — с низкой тахтой и маленьким столиком. «Здесь мы будем пить кофе, по стенам развесим ковры. Все должно быть в синих тонах, — рассуждал Отто. — В ярких синих васильковых тонах. Тут повсюду мы разбросаем синие подушки разнообразных оттенков. Ведь тебе, Марта, больше всего идет синий цвет».

После обеда все время шел дождь, и теперь, ближе к вечеру, воздух был влажный, теплый и напоенный запахом цветов, как в оранжерее. Весь город наслаждался запахом каштанов и сирени, а когда мы пошли вверх по улице Киркевейен, у меня прямо-таки закружилась голова от весеннего разнообразия: клейкие березовые листочки и множество садовых цветов, мне почудились пионы, чей тонкий аромат почему-то всегда напоминает запах япнских лакированных шкатулок. Хотя в городе все-таки царили каштаны и сирень… Вокруг была удивительная цветовая гамма: ярко-фиолетовые кусты сирени на фоне серых свинцовых туч, плывущих на восток.

В тот вечер мир казался мне прекрасным, как никогда. Мы поднимались на холм у пасторской усадьбы, которая купалась в золотистых лучах заходящего солнца, по небу проплывали белые облака, роились комары над ручьем, ивы склонились у дороги. Капли дождя сверкали на траве, на листве, они звонко капали со старой черепичной крыши пасторского дома. Гроздья белой сирени свешивались через изгородь, а телеграфные провода, золотые от солнца, походили на струны арфы.

Мы вошли в рощицу. Я всегда очень любила это место. Одной стороной сюда примыкало кладбище. Среди изумительной шелковистой травы под лиственными деревьями цвела хрупкая нежно-зеленая адокса мускусная.

Мы уселись на камень. Мимо него проходила дорожка к кладбищу.

Все это время Отто был молчалив. Он долго сидел на камне, упершись локтем в колени и спрятав лицо в ладонях, пока наконец не промолвил: «Ты знаешь, есть нечто важное. Я чувствую, что я должен сказать тебе это». Он запнулся, а потом продолжал: «Я… Я не был… я знал других женщин раньше… Тебе это кажется ужасным, я вижу это по твоему лицу, — добавил он. — Я понимаю, тебе это должно казаться ужасным. Я никак не мог заставить себя сказать тебе это прежде. Ты этого, естественно, не понимаешь, и я не могу объяснить… и простить меня ты, конечно, не можешь».

Я хотела возразить, но он не дал мне говорить.

«Правда, этого не было в последние годы. С тех пор как умерла моя сестра Лидия — ты знаешь, фру Йенсен. Она была так несчастлива в браке. Бывало, что я позволял себе кое-что… Но только до смерти Лидии. Это — то, чего тебе не понять… Для молодого мужчины… Это не так-то легко…»

«Отто, не говори ничего больше».

«Неужели ты считаешь, что все это настолько ужасно?» — произнес он, вставая.

Я тоже поднялась. Меня охватило чувство смущения за самое себя; я была потрясена. Ведь я никогда не задумывалась ни о чем таком с тех пор, как стала невестой Отто, хотя еще несколько лет назад любила поразглагольствовать о том, в чем мужчина должен признаться своей будущей жене и т. д. и т. п. Многие тогда об этом рассуждали, и у меня выработались свои взгляды на этот счет. Но когда Отто стал признаваться мне и я увидела, как ему это тяжело, как он серьезно относится к таким вещам, мне стало вдруг так стыдно, что я не смела поднять глаза. Никогда, никогда я бы не стала у него выпытывать ни о чем таком, меня это просто не интересует. Главное, чтобы он принадлежал мне, восхищался мной, ласкал и целовал меня; чтобы я могла опереться на его широкие сильные плечи… и я отнюдь не охотилась за его душой, не стремилась проникнуть в нее.

«Нет, нет, Отто, не говори ничего больше. Милый мой, разве я имею право на подобную откровенность? Ведь я-то сама и не предполагала расписывать все свои сумасбродства, каяться во всех своих сквернах, мелочных мыслях и наклонностях и даже не подумала, в отличие от тебя, о том, насколько следует исправиться мне, вступая в брак с тобой».

"Тебе? О Марта, моя Марта. Говори мне обо всем, о чем тебя тянет рассказать… Я уверен, что теперь вполне могу понять тебя. Но я прошу тебя, говори мне только то, о чем тебе действительно хочется поведать мне как близкому другу, но ничего большего я не требую. И не считаю себя вправе расспрашивать. Мы ведь знаем, что можем доверять друг другу и так сильно… так сильно любим друг друга, ведь правда?

О, ты даже не представляешь, насколько сильно мое чувство к тебе, потому что ты смогла так отнестись к этому".

И, тесно прижавшись друг к другу, мы пошли вдоль старинной мокрой аллеи, на нас падали сверкающие на солнце капли, а я была смущена и несказанно счастлива оттого, что Отто так восхищался мной.

«Скорей бы уж мы с тобой поженились», — сказал Отто после долгого и страстного поцелуя, такого, что у нас перехватило дыхание. По дороге домой я ощущала снисходительную жалость по отношению ко всем встречным влюбленным парочкам.

К нам на свадьбу приехали отец Отто и его зять. Моему свекру казалось, что все делается не так. Он считал, что нам следовало приехать к ним в Лейтен и венчаться там, раз моих родителей нет в живых. Но ведь мы с Отто уже гостили в Лейтене на Пасху, и мне там совсем не понравилось. И хотя его родные очень старались быть приветливыми со мной, я поняла, что они надеялись, что Отто женится на богатой, а меня сочли «задавакой», но, Бог видит, я изо всех сил старалась выглядеть тихоней и скромницей, насколько это было возможно. Сам Отто был настолько мил, деликатен и заботлив по отношению ко мне, что все остальное имело так мало значения и поездка все-таки оставила приятное впечатление; и к тому же моя золовка Хелена оказалась милейшим существом.

Мы сочетались браком в ратуше, а потом был устроен обед в Гранд-отеле, в этом мне помогли две мои подружки; все удалось на славу, так что и мой свекор, и муж Хелены Томас Нурдрос пришли в самое веселое расположение духа, а тут и подошло время нам с Отто прощаться со всеми.

Вернувшись в свою комнатку, чтобы сменить свое роскошное голубое платье и лаковые ботинки, я увидела, что хозяйка уже начала здесь уборку. С постели было снято белье, скатерть свернута на краю стола, а мои вещи сложены в углу, вечером их должны были перенести на нашу с Отто квартиру.

Переодеваясь, в порыве сентиментальности я обронила несколько слезинок. В тот момент, когда я застегивала пуговицы на платье, вошел Отто; он забыл постучать.

«Извини, я просто хотел поторопить тебя, ведь уже почти четыре часа».

Он принялся упаковывать мой рюкзак, вынул оттуда часть вещей и положил в свой. Под руку ему попались кое-какие принадлежности дамского туалета, и он слегка покраснел.

«Надеюсь, ты берешь с собой достаточно чулок?» — спросил он, вновь затягивая ремни у моего рюкзака.

Погода была великолепной, и мы отправились пешком к хорошему знакомому Отто — купцу Хельгесену, который должен был отвезти нас в Ниттедал.

Усадьба Хельгесена с ее просторным двором, амбарами и сараями, колонкой в центре и голубями на крыше производила такое отрадное впечатление сельского уклада, что навеяла мне самые счастливые воспоминания детства.

«А я-то уже думал, что вы не придете, — сказал Хельгесен. — А это и есть ваша супруга, Оули? Вполне хорошенькая».

И он приветствовал меня крепким рукопожатием.

Во время поездки Отто беседовал с Хельгесеном об общих знакомых, жителях Ниттедала и Маридала, — никого из этих людей я не знала. Тем не менее и их беседа, и все остальное казалось мне таким милым и приятным, а суетная городская жизнь виделась отсюда далекой и нереальной. В усадьбах, расположенных по берегам озера Маридалсванн, стояли стога сена, кое-где уже начали жать рожь, и до нас доносился шум и стрекот косилок. Отто с Хельгесеном были совершенно поглощены разговором о видах на урожай. Когда мы въехали в лес, Отто молча сжал мою руку.

«Ну что же, желаю вам полного благополучия. Счастливо оставаться, Оули, и вам счастливо, фру!» — Хельгесен многозначительно улыбнулся.