Выступив на два шага вперед, он встал перед священником, раскачивавшим кадило, и сказал:

— Это же богохульство!

Священник повторил:

— Богохульство? — Потом, заметив, что на отце Кихоте воротничок и пурпурный pechera, добавил: -…монсеньор.

— Да. Богохульство. Если вам известно значение этого слова.

— О чем вы, монсеньор? У нас сегодня праздник. Наш престольный праздник. На то есть благословение епископа.

— Какого епископа? Да ни один епископ не разрешил бы…

Тут вмешался носильщик в ярком галстуке.

— Этот человек мошенник, отче. Я сегодня уже видел его. На нем тогда не было ни pechera, ни воротничка, и он покупал вино у этого безбожника сеньора Диего.

— Вы высказали свое возмущение, отче, — сказал мэр. — Пошли отсюда.

— Позовите жандармов! — крикнул мексиканец толпе.

— Да вы же, вы… — начал было отец Кихот, но от гнева никак не мог найти нужного слова. — Опустите Пресвятую Деву! Да как вы смеете, — сказал он, обращаясь к священнику, — одевать ее деньгами? Уж лучше бы несли ее по улице голой.

— Сбегайте же за жандармами! — повторил мексиканец, но все разворачивалось настолько интересно, что никто в толпе не шелохнулся.

Вольнодумец выкрикнул:

— Спросите его, на что пойдут эти деньги!

— Ради бога, пошли отсюда, отче.

— Шествие продолжается! — скомандовал священник.

— Через мой труп, — заявил отец Кихот.

— Да кто вы такой? Какое право вы имеете прерывать наш праздник? Как вас зовут?

Отец Кихот помедлил. Ему не хотелось использовать свой сан, на который, по его мнению, он не имел настоящего права. Но любовь к женщине, чья статуя колыхалась над ним, восторжествовала над его сдержанностью.

— Я монсеньор Кихот из Эль-Тобосо, — твердо объявил он.

— Это вранье, — сказал мексиканец.

— Вранье или не вранье, но вы не имеете никаких прав в этой епархии.

— Я имею право, как любой католик, бороться с богохульством.

— Спросите все-таки его, на что пойдут эти деньги, — снова послышался голос из толпы, показавшийся отцу Кихоту слишком уж нахальным, но человек не всегда может выбирать себе союзников. И отец Кихот шагнул вперед.

— Правильно! Вдарь ему! Он же только священник. У нас теперь республика.

— Позовите жандармов! Этот человек — коммунист! — Это произнес мексиканец.

Священник взмахнул кадилом между статуей и отцом Кихотом, видимо, в надежде, что дым заставит его отступить, и кадило ударило отца Кихота по голове. Струйка крови загогулиной окружила его правый глаз.

— Пойдемте же, отче, — упрашивал его мэр.

Отец Кихот оттолкнул в сторону священника. И сдернул с одежды статуи стодолларовую бумажку, порвав при этом и платье, и бумажку. С другой стороны был приколот пятисотфранковый банкнот. Он легко оторвался, и отец Кихот отшвырнул его прочь. Несколько стопесетовых бумажек разорвались на кусочки у него в руках. Он скомкал их в шарик и бросил в толпу. Вольнодумец приветствовал это криком «Ура!» — его поддержали три или четыре голоса. Мексиканец опустил на землю свой конец паланкина, и все сооружение накренилось так, что корона у Пресвятой Девы съехала, как у пьяной, на левый глаз. Вся тяжесть переместилась на другого мексиканца — тот не выдержал и тоже опустил свой конец паланкина: Пресвятая Дева с треском рухнула на землю. Это уже походило на конец оргии. Вольнодумец во главе небольшой группы ринулся спасать банкноты — началась потасовка с носильщиками.

Схватив отца Кихота за плечо, мэр вытолкнул его из толпы. Один только мексиканец в ярком галстуке заметил это и заорал, перекрывая шум драки:

— Вор! Богохульник! Мошенник! — Перевел дух и добавил: — Коммунист!

— На сегодня хватит, — сказал мэр.

— Куда вы меня тащите? Извините. Я что-то ничего не соображаю… — Отец Кихот приложил руку к голове и увидел, что она в крови. — Меня что, кто-то ударил?

— Без кровопролития революции не бывает.

— Я, право же, не собирался… — Совершенно сбитый с толку, отец Кихот позволил мэру отвести себя к тому месту, где их ждал «Росинант». — У меня немного кружится голова, — сказал он. — Не знаю, отчего.

Мэр оглянулся. Он увидел, что мексиканец, выбравшись из драки, говорит что-то священнику, размахивая руками.

— Залезайте быстрее, — сказал мэр, — нам надо отчаливать.

— Только не сюда. Я же должен вести «Росинанта».

— Вы не можете вести машину. Вы пострадавший.

— Но он не любит чужой руки.

— Мои руки для него уже не чужие. Разве не я вел «Росинанта» всю дорогу до Эль-Тобосо к вам на выручку?

— Только, пожалуйста, не переутомите его. Он ведь старенький.

— Ничего, еще достаточно молоденький, чтобы делать по сто километров в час.

Отец Кихот уступил и не стал больше спорить. Он откинулся на сиденье, насколько позволял «Росинант». После вспышки гнева он всегда чувствовал себя опустошенным — особенно от мыслей, которые лезли в голову.

— О, господи, о, господи, — произнес он. — Что-то скажет епископ, если до него это дойдет?

— Безусловно дойдет, но меня больше волнует, что скажут жандармы… или что сделают.

Стрелка спидометра подходила к ста километрам!

— Вы же вызвали бунт. Это самое серьезное из ваших преступлений. Надо нам искать убежище. — И мэр добавил: — Я бы предпочел Португалию, но Осерский монастырь — все-таки лучше, чем ничего.

Они проехали молча еще с полчаса, прежде чем мэр снова раскрыл рот.

— Вы не спите?

— Нет.

— Что-то это не похоже на вас — чтобы вы так долго молчали.

— Меня мучает одно безусловное проявление закона природы. Просто необходимо облегчиться.

— А вы не можете потерпеть еще полчаса? Мы как раз приедем в монастырь.

— Боюсь, что не могу.

Мэр нехотя остановил «Росинанта» возле поля, на котором было что-то, похожее на древний кельтский крест. Пока отец Кихот облегчался, мэр разбирал почти стершуюся надпись на кресте.

— Вот так-то оно лучше. Теперь я снова могу разговаривать, — сообщил ему, вернувшись, отец Кихот.

— Очень странно, — сказал мэр. — Вы заметили в поле этот старый крест?

— Да.

— Оказывается, он не такой уж и старый. На нем значится — тысяча девятьсот двадцать восьмой год, и поставлен он в этом поле в память о школьном инспекторе. Но почему тут? И почему в память о школьном инспекторе?

— Возможно, он погиб на этом месте. В автомобильной аварии?

— А может быть, от рук жандармов, — произнес мэр и взглянул в свое зеркальце, но дорога позади них была пуста.

Огромное серое здание Осерского монастыря стоит почти в полном одиночестве во впадине Галисийских холмов. Все селение Осера состоит из лавчонки и бара у самого входа в монастырские угодья. Резные каменные стены шестнадцатого века скрывают строения двенадцатого века: внушительная лестница метров двадцати в ширину, по которой мог бы подняться — плечом к плечу — целый взвод, ведет к длинным коридорам вокруг главного двора, где над аркадами расположены комнаты для гостей. Днем тут можно услышать лишь стук молотков полдюжины каменотесов, залечивавших раны, нанесенные зданию за семь веков. Время от времени промелькнет фигура в белых одеждах, спешащая, видимо, по какому-то серьезному делу, да из темных углов глянут на вас деревянные статуи пап и рыцарей, чей орден основал здесь монастырь. С наступлением темноты они словно оживают, как это обычно бывает с печальными воспоминаниями. У посетителя возникает впечатление, что он попал на заброшенный остров, где лишь недавно высадилась небольшая группа искателей приключений, которые и принялись обживать развалины отошедшей в прошлое цивилизации.

Двери церкви, ведущие на небольшую площадь перед монастырем, открываются лишь в часы, отведенные для посетителей, а также во время воскресной мессы, монахи же пользуются своей лестницей, что ведет из коридора, соединяющего комнаты для гостей, вниз, в высокий, как в соборе, неф. Только в часы, выделенные для посетителей, или когда приезжают гости, среди древних камней звучат человеческие голоса — словно причалило экскурсионное судно и высадило на берег несколько туристов.