— Что? — спрашиваю, наслаждаясь его вниманием.

— Ты вызываешь во мне те же невероятные чувства, что я, уверен, вызываю в тебе — что-то, что никогда никому не удавалось и никогда не удастся. У меня был секс с женщинами. Но ни одна встреча не заставляла сердце биться так быстро.

— Ты сказал, это было приятно, — напоминаю, оставаясь приклеенной к нему. — Я не получила ни грамма удовольствия, когда ты обладал мной вот так. А ты? — я абсолютно точно помню, что он кончил.

— Я не чувствовал ничего, кроме стыда до, во время и после.

— Почему?

— Потому что, клянусь собственной жизнью, я бы никогда не запачкал тебя своими грязными прикосновениями.

— Тогда почему ты не остановился?

— Какое-то помутнение сознания, — он отстраняется от моих губ и ерзает, чувствуя себя неуютно. — Когда включается эта лампочка, я не вижу ничего, кроме собственной цели.

— Как от такого женщины получают удовлетворение?

— Они меня желают, а я недоступен. Каждый человек хочет то, что получить не может. — он смотрит на меня внимательно, почти опасливо.

Я разрываю наш зрительный контакт, пытаясь все это осмыслить, но Миллер прерывает ход моих мыслей:

— Тебе известна статистика женских оргазмов, полученных во время вагинального секса?

Поднимаю глаза:

— Нет.

— Это случается безумно редко. Все женщины, которых я трахаю, кончают, когда я внутри них. Мне даже не приходится стараться. Это делает меня талантливым. И востребованным.

Я зависла в тишине, пораженная его прямотой. Он выкладывает все это так, как будто тяжкий груз. Может, так и есть. А еще это изнуряет. Мое бедное невинное сознание сходит с ума и останавливается только на одной маленькой детали. Мой оргазм в номере отеля. Я этого не искала. Меня как будто вырвали из собственного тела. Оно жило собственной жизнью… а потом в потоке мыслей мелькнуло еще кое-что.

— Тебе тогда пришлось мне помочь, — выдыхаю, вспоминая ощущения такой беспомощности и потерянности. — Ты использовал пальцы.

Он хмурится:

— Это делает тебя еще более особенной.

— Я подпортила твою безупречную репутацию.

Он улыбается мне, заставляя тем самым и меня улыбнуться. Это смешно, разделять его веселье, только выбор невелик.

— Высокомерие действительно уродливая эмоция, — шепчет он.

Мои глаза распахиваются:

— Это ты мне говоришь? — усмехаюсь я.

Он пожимает плечами.

— Я могла бы продать историю, — заявляю серьезно и вижу, как его едва заметная улыбка перерастает в редкую, широкую, которую так обожаю. — Самый скандально известный мужской эскорт Лондона раздаривает свое прикосновение, — остаюсь серьезной, наблюдая, как в его глазах продолжают плясать искорки, а губы подрагивают.

— Во сколько мне обойдется твое молчание? — спрашивает он.

Смотрю в потолок и хмурюсь, делая вид, что старательно что-то подсчитываю, хотя на самом деле точно знаю, что собираюсь сказать.

— Пожизненное преклонение.

— Надеюсь, ты подразумеваешь преклонение от меня, — наши губы соприкасаются.

— Исключительно. Ты задолжал мне тысячу фунтов, — бормочу ему в губы, отчего он отстраняется, нахмурив брови. — Я заплатила за товар, который мне не понравился. Хочу назад свои деньги.

— Хочешь получить возврат? — он улыбается секунду, а потом улыбка сходит на нет, и появляется беспокойство. — Я оставил твои деньги на столе.

— Ох, — я поднимаюсь и сажусь на него верхом, совсем не разделяя его озабоченности. Я совсем не хочу тех денег, как и тех тысяч, что остались лежать на том банковском счете, откуда были сняты эти. — Я угостила тебя ужином, — пожимаю плечами.

— Ливи, устрицы и вино не стоят тысячу фунтов.

— Значит, я угостила ужином и оставила очень щедрые чаевые.

Его губы сжимаются в тонкую линию, очевидная попытка сдержать веселье.

— Теперь ты ведешь себя просто глупо.

— А ты ведешь себя нервно.

— Я умоляю, прости!

— Уймись! — падаю ему на грудь и прижимаюсь к нему носом.

Он смеется над моим проигрышем, но крепко меня обнимает:

— Ваша просьба учтена, мисс Тейлор.

Улыбаюсь, чувствуя безмерное счастье:

— Очень хорошо, мистер Харт.

— Нахалка.

— Ты любишь мою дерзость.

Он шумно вздыхает и щекой прижимается к моей макушке.

— Люблю, — шепчет он. — Если ты дерзкая со мной, то люблю это. Большую часть времени.

Его двоякое заявление зависает в голове. Я окончательно и бесповоротно люблю Миллера Харта. Он отклеивает меня от своего тела и снова устраивает спиной к своей груди. Головой лежу на его предплечье, беру его руку, и наши пальцы переплетаются в молчаливом послании.

Никогда не отпущу.

— Недоступный, — шепчу я со вздохом.

— Я совершенно доступен для тебя, Оливия Тейлор, — он уверяет меня, делая глубокий вдох, после чего нежно целует в затылок. — Я никогда в своей жизни не занимался любовью, — я едва слышу его слова. — Только с тобой.

Его спокойное признание оседает глубоко во мне, шокируя.

— Почему я? — тихо задаю вопрос, сдерживаясь от того, чтобы развернуться и заглянуть ему в глаза. Мне не стоит воспринимать это как что-то важное, даже если это охренеть как важно.

Он носом зарывается в мои волосы и вдыхает меня.

— Потому что когда я смотрю в эти бездонные сияющие сапфиры, я вижу свободу.

Я расслабляюсь с довольным вздохом. Я и подумать не могла, что смогу оторвать взгляд от потрясающего вида с потрепанного диванчика Миллера. Но когда вслед за его проникновенными словами следует его фирменное мурлыканье, я убеждаюсь в собственной неправоте. Лондон перед глазами медленно исчезает, и ужасающие картинки, которые я так долго безуспешно пыталась выгнать из своей головы, исчезают вместе с ним.

Глава 12

Я медленно просыпаюсь, чувствуя себя довольной и в безопасности, к спине прижимается рельефный пресс Миллера, его руки крепко меня обнимают, лицом он уютно прижимается к моей шее. Улыбаясь, придвигаюсь к нему к нему еще ближе, уничтожая любое пространство между нами, сжимая наши руки на своей талии. Еще рано, восход сквозь окно дарит блеклый свет, мне тепло и уютно, но очень хочется пить. Нестерпимо.

Оторваться от крепких объятий Миллера, кажется, почти невозможно, но я ведь смогу вернуться обратно, как только попью. Так что я осторожно встаю, убирая с себя его руки, и сдвигаюсь к самому краю дивана, стараясь не побеспокоить мужчину рядом со мной. А потом я тихонечко стою и наблюдаю за ним какое-то время. Волосы взлохматились, глаза прикрыты темными густыми ресницами, а полные губы слегка приоткрыты. Он словно ангел, очаровательно запутавшийся в одеялах. Мой эмоционально поврежденный, временами джентльмен.

Я могла бы вот так стоять здесь целую вечность, просто смотреть на него, спокойно спящего. Он выглядит умиротворенным. И я чувствую то же самое. Воздух вокруг нас такой спокойный.

С довольным выдохом заставляю себя голышом выйти в коридор и иду, пока не останавливаюсь перед одной из работ Миллера. Лондонский мост. Наклоняю голову, и, надувшись, размышляю над его восприятием окружающего, после нескольких секунд пристального взгляда от размытых красок глазам становится больно, но мост теперь отчетливо виден. А потом я хмурюсь, отвожу глаза и снова смотрю на картину, которая теперь представляет собой идеальное месиво масляных красок. Он взял прекрасный вид Лондона и сделал его практически неприглядным — как будто хочет, чтобы люди не смогли разглядеть его настоящую красоту, и в эту секунду в голове вспыхивает вопрос, а что, если Миллер Харт все в своей жизни видит таким искаженным и нечетким? Весь мир для него так испорчен? Опускаю голову, когда еще одна теория резко оказывается в моей голово. Себя он видит в такой же испорченной манере? Издалека картины выглядят идеально, но вблизи, под всем этим лоском, становятся очевидными изъяны. Множество цветов — что-то ужасающее и сбивающее с толку. Думаю, он видит себя таким, и думаю, что он делает все возможное, чтобы блекнуть перед людьми. Эта отрезвляющая мысль больно ударяет, но в той же мере и раздражает. Он красив снаружи и внутри. Но я, возможно, единственный человек на планете, кто знает это наверняка.