И еще. В Германии была революция. Мы знали о ней во всех подробностях по учебникам истории. Мы "проходили" ее.

Конечно, все это - недоразумение. Ерунда какая-то. И наоборот: уж раз они напали, то теперь немцы воспрянут духом и у них будет революция. Настоящая, как когда-то у нас!

И от мысли об этом, и вообще оттого, что произошло новое, необычное, нарушившее слишком спокойное течение жизни, я испытывал чувство, близкое к восторгу.

...Мы вернулись в Москву к пяти часам. На вокзале уже ждали нас. И встречали, будто мы чудом приехали с того света.

Мать бросилась ко мне и заплакала:

- А папа наш в военкомате. Не знаю, что и подумать...

Дома я слушал радио. После каждого сообщения о мобилизации, о введении военного положения в приграничных районах звучали марши и песни.

Звучали торжественно, бодро, и я не понимал, почему мать прикладывает к глазам мокрый платок, почему надо бежать в магазин за солью, мылом и спичками. Я чувствовал, что начинаю потихоньку скисать.

Вскоре вернулся отец.

- Не взяли, - сказал он усталым голосом. - Мой год не берут пока... Говорят, когда нужно, вызовут...

Мать обрадовалась:

- Так это очень хороший признак. Значит, все это ненадолго, раз берут не всех...

Родители завели долгий и не совсем понятный для меня спор.

- Это полнейший идиотизм был! - говорил отец. - Кому поверили? Ручки жали. Улыбались. Ничего себе договор о ненападении... Они к границе поперли, а мы...

- Значит, так было надо, - отвечала мать. - Не будь договора, они раньше напали бы...

- Раньше! Куда раньше!.. Подписи под бумажками не высохли...

- Но ведь, Алеша! - возразила мать. - Сталин же знал, что он делает. Ведь - Сталин!

- А если не знал? - неуверенно сказал отец. - Святой он, что ль?

Тут уже я не выдержал:

- Папа! Что ты говоришь! Разве можно так говорить?

- А ты слушай! - сказал отец. - Не маленький. Сам должен все понимать.

- Ты с ума сошел! - зашептала мать. - Не знаешь, что за такие слова бывает! Мало тебе было неприятностей в тридцать седьмом! Ради бога, тише. И вообще лучше не говорить на такую тему...

Отец махнул рукой:

- И верно, лучше не говорить... А то черт знает до чего договоримся...

Они замолчали. В комнате какая-то гнетущая тишина, хоть на стене и гремит маршами радиотарелка. Не зная, куда девать себя, я почему-то достал портфель и стал бессмысленно перебирать тетрадки и учебники.

- Лучше подумать о нем, - наконец сказала мать, кивнув в мою сторону. - Что теперь делать с ним? Ведь все же - лето.

- Надо подумать, - согласился отец.

- Папа! Я думаю, что мне лучше всего устроиться на работу, - вдруг сказал я.

Отец посмотрел на меня, кажется, с любопытством.

- Что ж ты молчишь? - спросил он мать. - Он пойдет работать, а учиться за него пойду я. Поскольку в армию меня не берут. Вот какая штука!

- Я говорю серьезно, - подтвердил я. - Зачем ты шутишь?

- Я? Шучу? - возразил отец. - А впрочем, возможно, ты прав, - добавил он уже совершенно иным тоном.

- Не пори ерунду! - прикрикнула мать. - Тошно слушать! До сентября и война закончится. Что ж ты думаешь, она все лето будет продолжаться?

Я ничего не думал. Мысль о работе пришла мне только что, и я обрадовался ей.

Работать! Я пойду работать. Обязательно. И ничего другого! Да, именно сейчас мне надо идти работать. Самое подходящее время! Куда угодно и кем угодно, но работать.

Тогда мне не будет стыдно перед ней - перед Наташей. Ведь она работает. После гибели отца она закончила курсы машинисток и сейчас служит в Наркомате речного флота. А что я? Так и останусь школьником? Чтобы всю жизнь выглядеть перед ней мальчишкой?

Весь следующий день я шатался по Москве. Просто так. Шел по улицам, где мы ходили прежде с Наташей, читал плакаты и объявления на заборах и у ворот каких-то заводиков и мастерских.

Возле военкоматов толпились люди - призывники, провожающие и просто прохожие. И празднично гремела музыка в репродукторах, и было жарко, и светило солнце. Но праздника не было.

Плакаты и объявления извещали о разном. Извещали о мобилизации, призывали совершить путешествие по каналу Москва - Волга или отдать все силы на разгром врага. Рядом со свежими лозунгами висели знакомые мне, но такие устаревшие сейчас объявления о школах танцев. Довоенное и новое, военное, перемешалось.

Требовались рабочие "Дальстрою". Это заманчиво, но далеко. Уезжать на край света, когда идет война? Нет! Требовались ученики поваров, официантов и разнорабочие тресту столовых. Требовались упаковщики в галантерейную артель и слесари первого - третьего разрядов на завод пишущих машин. Требовались электромонтеры на МОГЭС и сторожа на мебельную фабрику. Требовались...

Кем же я могу быть? У меня были мечты. Не те, о которых я говорил когда-то с Наташей, а другие - о том, чем я буду заниматься, когда вырасту. Но это были мечты о том, что должно быть не скоро. Когда я вырасту. Когда окончу школу, в которой мне еще трубить и трубить. Когда закончу институт. И, уж конечно, в этих мечтах не было сегодняшнего войны.

А сейчас, читая объявления, я видел себя и слесарем, и токарем, и электромонтером, и шофером...

А может, лучше махнуть на большой завод? На военный! Уж если работать, так делать что-то настоящее: танки или самолеты, пушки или винтовки...

На Пятницкой я втиснулся в трамвай и вскоре оказался у автозавода.

- Работать? - спросили меня в отделе кадров. - Пожалуйста, в ремесленное. Здесь рядом, за уголком. Ремесленное номер один, молодой человек.

Идти в ремесленное, чтобы учиться два года. Дудки! И разве я смогу признаться Наташе, что учусь в ремесленном!

Я уже возвращался домой с мыслью объехать завтра другие заводы, как вспомнил: "А ведь рядом с нами типография. В Потаповском. А что, если сходить спросить?.."

- Ну и молодчина, - сказал отец, когда я вернулся домой. - А кончится все быстро, пойдешь учиться. Ничего страшного. В конце концов, я гимназию нормально тоже не кончал.

- Кем ты будешь? - переспросила мать. - Катошником? А что это?

Я объяснил.

- И неужели уже завтра?

- Нет, послезавтра. К шести утра выходить.

- Рано очень. Как же ты будешь вставать?

- Ничего. Не волнуйся!