Последний допрос 21 июня опять касался того же, что и первый: Галилея допрашивали, какое намерение имел он, скрыв от начальника дворца о запрещении ему писать. При этом у него настойчиво спрашивали, считает ли он, или считал ли, и с каких пор, мнение Коперника справедливым, требуя, чтобы он показал истину, так как в противном случае против него пришлось бы прибегнуть к судебным средствам, сообразным с делом (ad remеdia juris facti opportuna). На это несчастный философ отвечал: «Я не держусь и не держался мнения Коперника с тех пор, как мне дали приказание оставить его. Впрочем, я нахожусь в ваших руках – делайте со мною что вам угодно. Я здесь для того, чтобы выразить покорность; повторяю, я не держался этого мнения, с тех пор как оно было воспрещено». Протокол заканчивается словами: «Et cum nigit aliud posset haberi, remissus fuit ad locum suum», то есть «и так как нельзя было ничего больше добиться от него, то он был отослан в (или на) свое место». Аббат Марини думает, что он был отослан в дом посольства, но из письма Никколлини мы знаем, что Галилей к нему уже более не возвращался; поэтому в словах «свое место» многие основательно видят тот застенок, где можно было «добиться еще чего-нибудь» при помощи пытки. В приговоре, объявленном Галилею, содержится следующее место: «Заметив, что ты при ответах не совсем чистосердечно сознаешься в своем намерении, мы сочли необходимым прибегнуть к строгому испытанию (examen rigorosum), на котором ты отвечал как истинный католик». Что могло означать это «строгое испытание»? Очевидно, это не допрос или что-нибудь другое, напоминающее допрос, потому что все допросы и без того были нешуточными, а стало быть, не нужно было бы употреблять прилагательное «суровый» или «строгий» – «rigorosum», если бы речь шла о допросе; это – во-первых, а во-вторых, – потому, что и Никколлини в своем письме говорит «о допросе и испытании», то есть отличает второе от первого. Кроме того, Либри в своей «Истории математических наук в Италии» говорит, что во всех сочинениях об инквизиции и во всех инквизиционных процессах «exsamen rigorosum» означает именно пытку и что пытка всегда употреблялась, когда сомневались в намерении подсудимого. Отсюда очевидно, что, ввиду отсутствия фактических доказательств, предположение, что пытки не было, гораздо менее вероятно, чем предположение, что она была. Она могла быть даже очень мучительной, хотя и не повлекла за собою серьезного нездоровья: святое судилище, нужно отдать ему справедливость, на этот счет было довольно изобретательно.

Немногое нам уже остается сказать, чтобы закончить историю жизни великого человека, перенесшего столько нравственных страданий и на закате дней своих подвергшегося беспримерному в летописях науки преследованию и унижению. К счастью, обладая великим и могучим умом, Галилей обладал и не менее сильным характером; благодаря этому величайшие несчастия, вынесенные им, не сломили его энергии, как это могло бы случиться с людьми, одаренными меньшей силой воли. Мы видим, что, едва вырвавшись из когтей инквизиции, едва выступив из пределов фанатического, пропитанного ханжеством и лицемерием Рима, Галилей уже вновь занимается любимою наукою в Сиене, что продолжает делать и по возвращении на родину, живя в уединении в своем домике в Арчетри. По окончании прискорбной комедии отречения от своих мнений великий старец прожил еще восемь лет, и в эти восемь лет, на восьмом десятке лет своей жизни, Галилей успевает сделать для науки еще столько, сколько другим не удается сделать и во всю свою жизнь.

В Арчетри Галилей продолжал делать наблюдения над движением спутников Юпитера с целью применить затмения этих спутников к определению географических долгот, для чего он составил астрономические таблицы, или эфемериды, спутников. Он обратился к испанскому и нидерландскому правительствам, рекомендуя ввести его способ определения долгот во флоте, что и было принято ими. Способ этот для того времени, несмотря на несовершенство таблиц, несмотря на то, что тогда еще не была известна и не принималась в расчет скорость света, ускорявшая или замедлявшая наступление момента затмения спутников, был все-таки одним из наиболее точных, а главное – самых простых и особенно удобных именно на море, потому что при нем качка корабля не имеет значения. Затем ученый опять возвращается к механике и к занятию вопросом о тяжести. Плодом этих исследований было новое сочинение Галилея – «Разговоры о двух новых учениях в механике и их математические доказательства». Это одно из важнейших в научном отношении произведений Галилея, могущее стоять наравне с Началами Ньютона; по словам величайшего геометра Лагранжа, в этом сочинении Галилей положил начало всей науке о движении—Динамике и может справедливо считаться основателем ее, так как до него силы рассматривались только в состоянии равновесия. Таким образом, слова маркиза Убальди оправдались – Галилей является прямым продолжателем дела Архимеда, создавшего статику. Это замечательнейшее из сочинений Галилея долго оставалось неизданным, так как во всей Италии ни одна типография не решалась его печатать. «Новые „Разговоры“ могли выйти только в 1638 году в Лейдене. Инквизиция, однако, хотела вновь принять свои меры, несмотря на то, что это сочинение уже нисколько не затрагивало область веры. Но Галилею с помощью своих друзей удалось уверить почтенных отцов, что это сочинение было у него похищено и издано против его воли и позволения. В этой книге, между прочим, излагаются законы равномерного и равномерно ускоренного движения и рассматривается движение брошенных тел.

Несчастный старец не имел уже удовольствия видеть в печати свое сочинение, издать которое было для него так трудно; почти за год до его выхода, в 1637 году Галилей от усиленных занятий астрономическими наблюдениями лишился зрения, хотя это не помешало ему трудиться на пользу науки при помощи преданных ему и достойных его учеников Вивиани и Торричелли. Даже и в последний год своей жизни 77-летний старец не покидает служения науке, которой он бескорыстно и самоотверженно посвятил всю жизнь; стоя на краю могилы, Галилей вспоминает первое открытие, осветившее своими лучами невеселые, но полные надеждами дни его давно минувшей юности; он обращается к теории маятника, стараясь применить его к устройству часов, и успевает этого достигнуть, хотя при помощи чужих глаз и чужих рук. Сын великого философа осуществляет мысль отца и устраивает первые часы с маятником. К сожалению, устройство этих часов осталось неизвестным. Но в Париже в Консерватории Искусств и Ремесел есть часы, устроенные на основании указаний Галилея его учеником Вивиани.

Научная деятельность Галилея поражает своей громадностью и разнообразием. Хотя множество сочинений его до нас не дошло, но и то, что нам известно, показывает, что он занимался и оставил свои следы во всех отраслях современного ему естествознания – в математике, астрономии, механике и физике в широком смысле этого слова. По словам Араго, сочинения и письма Галилея на каждом шагу блещут такими гениальными мыслями, которые подтвердились лишь в новейшее время, через два или три века после Галилея. Орлиный взор его проникал далеко за круг задач своего времени и провидел будущие судьбы науки на расстоянии целых веков. Занимаясь определением погрешностей и определением их влияния на результаты наблюдений, Галилей едва не открыл теории вероятностей и, во всяком случае, положил ей начало. Его наблюдения над движением звезд с целью доказать вращение Земли едва не привели его к открытию аберрации света, сделанному Брадлеем через два с лишним века после Галилея. Ему принадлежит первая мысль об определении годичного параллакса звезд, то есть мысль об определении их расстояния; он угадал, что в пространстве между Сатурном и неподвижными звездами существуют невидимые планеты, из которых мы знаем теперь две: Уран и Нептун. Он изучил свойства лучистого тепла, которое, проходя через воздух, не нагревает его. Он не верил в мгновенное распространение света и надеялся определить скорость его опытом именно на тех началах, на которых это было осуществлено лишь в наше время французским физиком Физо.