– То есть как? – не поверил своим ушам Дубинин. – Они прокручивали перед свидетелями видеозапись? Перед опознанием?

– Именно, – Анна Васильевна усмехнулась, – конечно, я всегда знала, что милиция допускает разнообразные нарушения, но такое! Вы, конечно, можете назвать меня сталинисткой, фашисткой – нам, честным людям, сейчас умеют приклеить ярлык, – но, извините, в прежнее время такого безобразия не бывало.

– Так. – Дубинин лихорадочно думал. Так вот почему все свидетели были столь безошибочны и единодушны. Они только что видели Глеба на экране видеомагнитофона и на этот раз, разумеется, его хорошо рассмотрели. Теперь понятно, чему так удивлялся Дмитрий Самарин: люди, которые не могли вспомнить ничего, кроме очков, шапки и портфеля, вдруг все вспомнили, – А что конкретно показывали вам? – спросил он.

– Как он сидит за столом в кабинете следователя, как его ведут по коридору.

– А как он выглядел, этот подозреваемый?

– Я так поняла, что он уже обвиняемый… Как он выглядел? Пришибленным.

Какой-то, взъерошенный. Когда его вели по коридору, шел неуверенно. Может быть, плохо видел без очков… Он действительно был похож на сознавшегося преступника. И представьте себе, кроме меня, никто не возмутился. Как будто так и надо. В наше время людей приучили к беззаконию.

– А вы после этого просмотра не стали принимать участия в опознании?

– Я? – Анна Васильевна затянулась. – Я прямо и во всеуслышание заявила, что происходящее есть грубейшее нарушение законности. Да, за которую мы с вами пили, Осаф Александрович.

Дубинин внутренне улыбнулся: престарелая Анка-пулеметчица нравилась ему все больше и больше. Редко кто запоминал его имя с первого раза.

– И что сказал следователь?

– Ничего. Он вообще вышел. А Гусаков, заместитель начальника, пригласил меня в отдельный кабинет и объяснил, что я выжила из ума, что я старая гэбэшница, – в общем, что мое место на помойке. А потому будет лучше, если я уберусь подобру-поздорову, и чтобы больше он меня не видел и не слышал. Это я смягчаю, он употреблял выражения покрепче.

– И вы не пытались жаловаться?

– Куда? – Савицкая презрительно пожала плечами. – У нас теперь вседозволенность.

– И последний вопрос, Анна Васильевна. Вы-то опознали в человеке из видеозаписи того, кого видели в электричке?

– Не уверена, – покачала головой пожилая женщина. – Конечно, это было уже достаточно давно и видела я его мельком, но поручиться за то, что это тот самый человек, не могу. Пуришкевич, пожалуй, повыше… И общий вид, знаете ли, иной.

Тот был увереннее в себе.

– Ну, посидишь пару-тройку дней в отделении, уверенность в себе как рукой снимет!

– Верно, конечно. Но… В общем, скажу так: не могу с уверенностью ни утверждать, что это именно тот человек, ни отрицать. И если бы Гусаков меня не выгнал, я бы потребовала, чтобы так было записано в протоколе.

– Не ко двору вы пришлись в Ладожском отделении, Анна Васильевна.

– Что ж поделаешь. Какая есть. Я вообще не ко двору в современной жизни, как и все наше поколение.

Дубинин медленно спускался по лестнице. Теперь все встало на свои места.

Он отчетливо представил себе то, что уже произошло с Глебом Пуришкевичем, и то, что произойдет с ним дальше. И от этого делалось страшно. Обвинение ему еще не предъявили, значит, выбить из него признание пока не удалось. Но сколько он сможет продержаться? Умельцы из милиции ломали людей куда покрепче, чем Глеб, который из-за, зрения не дрался и подростком. Теперь очков на нем нет.

«Разбили, гады». Что ж, это в их стиле.

«Господи, – снова возникла прежняя тревожная мысль, – что же я скажу Соне?»

Седьмого его оставили в покое. Если бы не эта передышка, Глеб забыл бы о красном дне календаря. Впрочем, передышка была относительной: избитое тело ныло и каждое движение отдавало тупой болью. Но хуже всего было с глазами. Черных точек временами становилось так много и они жались друг к другу так плотно, что Глеб вообще переставал ,что-либо видеть. Ему не надо было объяснять, что происходит. Очкарик со стажем, которому врачи запрещали поднимать больше пяти килограммов, он сам стал почти офтальмологом. И потому понимал – он слепнет.

Быстро и неизбежно. Еще несколько ударов по голове – и начнется отслоение сетчатки, а тогда уже все равно, признается ли он, будет жить или нет, и если будет, то где и как. Все это не будет иметь никакого значения, потому что он станет слепым.

За него взялись утром. Далеко не ранним. Вчера был праздник, но в субботу дознаватель вышел на трудовую вахту – с вампиром надо было кончать.

Снова все тот же коридор. С лязгом открывается дверь одиночки. Глеба поднимают с нар и снова волокут в подвал.

«Как сделать, чтобы застрелили? Прямо сейчас. Раз – и все. Чтобы все кончилось…»

Глеб почти не почувствовал удара о пол. Тупая боль все равно не отпускала ни на секунду. Где-то рядом слышались голоса. Обсуждали, кто как провел вчерашний день. Игорь Власенко жаловался на похмелье.

На миг все затихло. Глеб не шевелился; не отрывая от пола головы, он открыл глаза – за серой завесой черных точек отчетливо виднелся раздавленный окурок, дальше все расплывалось и видны были только пятна.

Вот одно из темных пятен двинулось и стало приближаться. Теперь Глеб увидел, что это ноги. Они шли на него, становясь с каждым шагом все более отчетливыми. Одна из них оторвалась от пола, чтобы нанести удар. Глеб зажмурился, инстинктивно спасая глаза. Удар пришелся по ребрам. Глеб почувствовал, как что-то сломалось внутри, и только потом ощутил страшную, пронизывающую боль. Он не пытался поднять веки и не видел, как готовится следующий удар.

Казалось, еще миг – и он не выдержит. Боль была такой, что отключался рассудок. Хотелось крикнуть:

«Да, да, это я! Я убил». Лишь бы прекратилось ЭТО.

Но Глеб молчал. Он стиснул зубы так, что они крошились друг о друга, но молчал.

– Ах ты, сука! А ну говори, ты убил? Глеб молчит. Он лежит щекой на цементном полу и только тяжело дышит.

– Скотина!

Снова удар ботинком с металлической набойкой. Глеб издает слабый стон, больше похожий на крик смертельно раненного животного.

– Хватит, Игорек. Пусть пока отдохнет, подумает о жизни. Может, надумает чего.

Глеб с трудом разлепляет веки. Левый глаз видит только участок пола.

Правый наблюдает, как ноги постепенно теряют очертания и превращаются в темное расплывчатое пятно.

– Смотри, Чекасов, какой орел у тебя растет.

– Стараемся, Валентин Николаевич.

– Ну и чего с ним теперь? – слышится молодой голос.

– А ничего. Пусть полежит. Пойдем, возьмем пивка.

– Вот это дело. А то после вчерашнего голова раскалывается.

– Ничего, сейчас поправимся, полегче станет.

«Все. Началась новая жизнь, – сказал себе Дмитрий, проснувшись, но еще не открывая глаз. – Беру пример с Мишки Березина. Теперь он –»герой моего романа".

Значит, можно не вскакивать с постели, не носиться из кухни, где шипит глазунья, в ванную, чтобы наскоро побриться, в то время как яичница неминуемо подгорает. Наоборот, можно все делать медленно, спокойно, жить ради самой жизни и ее маленьких радостей.

Тем более сегодня суббота.

Все еще не открывая глаз, он прислушался. На кухне жужжала кофемолка, Агнесса уже поднялась. Значит, часов десять, не раньше. Кстати, сегодня ее очередь гулять с Чаком. Опять ведь выскочит на пять минут. Скажет: холодно, сыро. Ничего, теперь началась новая жизнь не только у самого Дмитрия, но и у Чака, и даже у Агнессы – ей больше вообще не придется гулять с собакой. Пусть ходит по своим музыкальным делам.

Дмитрий открыл глаза, потянулся и медленно вылез из-под одеяла, Натянул халат и не спеша пошел в ванную. По дороге заглянул на кухню. Агния пила кофе и одновременно читала «Итоги».

– Видишь, о встрече соотечественников, – сказала сестра. – Нас с тобой, правда, не упоминают, а вот Сонечку Захарьину даже поместили крупным планом.