А между тем то, что Мартина запоминала с такой потрясающей легкостью, ее самое нисколько не интересовало. У нее была необычайная память – все, что она читала и слышала, как бы прилипало к ней; к тому же она органически не переносила плохой, нечетко выполненной работы, не терпела каких бы то ни было помарок, подскабливаний, клякс, загнутых углов тетрадей и книг. Ее собственные тетради и книги были всегда как новые, будто ими еще не пользовались.

Учительница жила в этих местах уже четверть века, она хорошо знала и Мари, и ее лачугу, поэтому позволяла детям Пенье и Венен оставаться в школе готовить уроки. Но иногда Мари говорила своим ребятишкам: «Извольте вернуться домой вовремя, что еще за новость – оставаться в школе после конца занятий? Вот я поговорю с учительницей…» Водворенная в лачугу Мартина становилась невыносимой, она занимала весь стол, расстилала на нем старые газеты, чтобы не запачкать своих тетрадей, и малыши пошевелиться не смели: упаси бог помешать Мартине, задеть ее или толкнуть стол… Мартина была страшна в гневе, кричать она не кричала, а сразу била, рука же у нее была, как у матери, тяжелая. Зато уроки она приготовляла мгновенно, после чего сидела в углу, ничего не делая, закрыв глаза, или в любую погоду шла побродить по деревенским улицам – ведь гулять по лесу нельзя было из-за немцев.

Свои тетради и книги Мартина прятала на верху буфета, где им как будто угрожала меньшая опасность. Но вот однажды утром она обнаружила, что крысы ночью их искромсали и изгрызли… Мартина положила жалкие остатки тетрадей и книг на стол и смотрела на них, не говоря ни слова. Но когда трое веселых лягушат – ее братишки, – любопытствуя, что же натворили крысы, влезли на скамью, а со скамьи на стол и в довершение всего опрокинули на искромсанные тетради бутыль прованского масла, то даже сама Мари испугалась: бог с ним с маслом, выданным на целый месяц, ее испугала Мартина – девочка совсем обезумела! Она рычала, топала ногами, стучала кулаками, схватила литровую бутыль с вином и запустила ею в ребятишек с такой силой, что бутыль разлетелась вдребезги. Хорошо еще дети успели захлопнуть дверь за собой, попади Мартина в них – убила бы! Мартина же билась в припадке отчаяния и гнева. Наконец, не помня себя, она рухнула на кровать матери. Мари принесла ей воды. Неожиданно Мартина совершенно спокойно встала, собрала искромсанные, в жирных пятнах тетради и книги, разорвала их на мелкие клочки и бросила в горящую плиту.

Она никогда не опаздывала в школу, а тут пришла, когда урок уже начался. Дети смотрели на нее во все глаза. Она села на свое место и спокойно проговорила – «Я потеряла ранец с книгами и тетрадями». Она была мертвенно бледна. Учительница, подозревая, что в лачуге разыгралась какая-нибудь драма от Мари и Пьера Пенье можно было всего ожидать, – сказала: «Хорошо, я верю, что ты не виновата. Постараемся достать тебе новые. Продолжим диктант. Что вы на нее уставились, сами-то вы разве никогда ничего не теряли? Продолжаем…»

Соседка Мартины, маленькая блондинка Сесиль Донзер, дочь парикмахерши, шепнула ей: «Я тебе дам довоенную тетрадку, замечательную… приходи ко мне домой после школы». Так началась их дружба – на всю жизнь.

Мадам Донзер, парикмахерша, не сразу позволила своей дочери водиться с дочерью Мари Венен, хотя Мартина-пропадавшая-в-лесах пришлась ей по душе еще до войны, когда совсем маленькой явилась в парикмахерскую, чтобы купить мыло на деньги, вырученные от продажи ландышей. Мадам Донзер подарила ей тогда кусок фиалкового мыла, которое Мартина долго выбирала: на свои гроши она никак не могла бы его купить, но ввести мыло в дом Мари Векен показалось мадам Донзер святым делом. Однако впустить к себе в семью эту большую девочку… Мадам Донзер была набожной католичкой, доброй женщиной, и в конце концов она решила, что ее долг– помочь дочери грешницы, несчастной девочке, такой способной к ученью, стать порядочной женщиной вопреки среде, в которой она выросла. За свою дочь Сесиль мадам Донзер нечего было опасаться, она была необыкновенно послушна и правдива. В тот первый вечер мадам Донзер действительно подарила Мартине великолепную довоенную тетрадь, обещанную ей Сесилью, и оставила ее ужинать. Мартине было тогда одиннадцать лет.

С тех пор прошло три года, и она стала в доме парикмахерши как бы приемной дочерью; как-то незаметно Мартина начала звать мадам Донзер мамой Донзер, и это казалось вполне естественным.

Но пока я вам обо всем этом рассказываю, Мартина все еще стоит у дверей парикмахерской мадам Донзер. Мать разрешила ей уйти из дому, ожидая, что придет отец. Мартина постучала в окно, парикмахерша открыла и сказала:

– Входи, дочка.

Впервые переступив порог двухэтажного домика мадам Донзер, Мартина на целый день потеряла дар речи. Самый сказочный из дворцов «Тысячи и одной ночи», все ароматы Аравии никому никогда не могли доставить наслаждения, равного тому, какое испытывала Мартина в домике, пропитанном запахом шампуня, лосьонов и одеколона. Когда Сесиль начала все чаще и чаще приводить с собой Мартину, да еще оставляла ее ночевать, мадам Донзер ввела правило: Мартина, приходя, должна была прежде всего принять ванну. Мадам Донзер опасалась, как бы Мартина не занесла чего-нибудь из лачуги своей матери, хотя чистоплотность была, можно сказать, отличительной чертой самой девочки. Но излишняя предосторожность никогда не помешает, а вдруг кто-нибудь из клиенток парикмахерши подцепит вошь? Когда Мартина увидела наполненную водой ванну и Сесиль предложила, чтобы она искупалась, Мартину охватил некий священный трепет, как если бы ей предстоял обряд крещения. «Современный комфорт» внезапно предстал перед ней во всем своем величии в виде водопровода, канализации, электричества. Она так и не смогла привыкнуть к этому, и всякий раз, когда мама Донзер говорила ей: «Прими ванну…» – Мартина испытывала волнующее чувство блаженства.

Вот и теперь мама Донзер сказала:

– Сесиль в ванне. За ней твой черед. Когда вы уляжетесь, я принесу вам наверх липовый чай. Садись же!

Мартина чинно уселась возле парикмахерши за обеденный стол. Мадам Донзер пухлыми бело-розовыми ручками, такими чистыми от постоянного полоскания в воде с шампунем, изящно листала модный журнал.

– Посмотри, – сказала она, – красиво… Хорошенький костюмчик. Тебе бы он пошел. – Она взглянула на Мартину: – Ты из своего платья выросла. Даже неприлично. Если в швах есть запас, надо выпустить,

– Это потому, что я его выстирала, оно село.

– А по-моему, скорее ты раздалась, доченька!

Появилась Сесиль в розовом пеньюаре и сама вся розовая, с голубыми глазами, точно такими, как у матери.

– Мартина, торопись, я жду тебя!

Стены покрыты белой эмалевой краской, пол выложен плитками, табурет из дутых металлических трубок… Невозможно передать блаженство, испытываемое Мартиной, когда она опускалась в горячую, опаловую от ароматических солей воду. По рукам, плечам, спине у нее от счастья пробегала дрожь. Она намыливала свои длинные, тонкие, гладкие ноги. Кожа у нее была золотистая, под ней угадывалась обильная здоровая кровь. Мартина была в том возрасте, когда очертания тела будущей женщины уже намечены, как в наброске, и хочется крикнуть его создателю: «Не трогай – испортишь!» Но тот продолжает свое дело и, как правило, губит прелестный набросок: с одной стороны переложит, с другой недоложит, даже скелет умудрится деформировать, и он теряет те линии, в которых таилось все очарование, – то голова велика, то шея коротка, колени узловаты, а плечи подняты до ушей… Не говоря уж о мягких частях тела, которые претерпевают иногда катастрофические изменения. В четырнадцать лет Мартина расцвела и была полна прелести: округлая, с очаровательными маленькими грудками, тонкими, но округлыми руками, стройной шеей… всего не перечислишь. Затылок у нее был прямым продолжением спины, казалось, будто Мартине трудно опустить голову, ее поднятый кверху подбородок и неподвижная голова напоминали о тех женщинах, что носят на голове, не расплескивая ни капли, кувшин, до краев полный водой. Она ходила, откинув плечи назад, высоко подняв голову, вскидывая длинные ноги, отчего юбка, казалось, кружилась вокруг ее стана. Если этот набросок оправдает в законченном виде ожидания, Мартина станет настоящей красавицей.