Перепуганные Мартина и Сесиль не решались идти домой одни и присоединились к семейству с выводком шумливой детворы и младенцем в коляске. Ах, если бы неожиданно появился Даниель и спас их… Сесиль была в ссоре с Полем: он стал находить целомудренные поцелуи чересчур пресными.

– Излишек витаминов, – иронически говорила на другой день мадам Донзер аптекарше, – ваши потребители витаминов – это завтрашние, а то и сегодняшние убийцы. Как себя чувствует отец Маллуар?

– Два ребра сломаны. Он обезумел от злости, а его коровы перестали доиться. Если эти голубчики вернутся сюда, не дорого я дам за их шкуру… Двоих схватили на автобусной остановке, оба парижане, несовершеннолетние, из приличных семей. Один – сын адвоката, другой – сын рантье! По-видимому, пьяные и насмерть перепуганные. Они даже не туристы, и им нечего было тут делать. И приехали они на «позаимствованной» машине.

– Пробы ставить негде, – сказал аптекарь, показываясь в дверях комнаты, где он изготовлял лекарства. – И машину-то водить не умеют. Угроза общественному спокойствию.

– Вот видишь, – торжествующе присоединилась к нему мадам Донзер, – твой муж на моей стороне! А виноваты тут прежде всего родители, которые спускают своим детям все, чтобы они ни натворили, и совсем не умеют их воспитывать.

– Фашисты, – не унимался аптекарь, который был зол на всех за то, что на него свалилось столько неприятностей, когда он вернулся из плена. – У них все повадки фашистские, но фашисты, нацисты по крайней мере хоть во что-то верили. А эти– ни во что! Ничтожества, насильники, презирающие человеческое достоинство!

– Вот видишь! Видишь! – поддакивала мадам Донзер. – Твой муж со мной согласен. Ни религии, ни принципов…

– Оставьте в покое религию, – отрезал аптекарь, – я знаю прекрасных людей, которые ни в бога, ни в черта не верят.

– Людям так трудно договориться, – сказала насмешливо его супруга, – но есть бог или нет бога, надо, чтобы у человека были идеалы.

Она старалась говорить примирительно – зачем, в самом деле, ссориться с мадам Донзер, столь достойной женщиной, которая так хорошо воспитала свою дочь и Мартину-пропадавшую-в-лесах, как будто и она приходилась ей родной дочерью?

Мадам Донзер обещала им вернуться в воскресенье к завтраку, и они поджидали ее на автобусной остановке напротив кафе. Велосипедисты из местной молодежи, с голыми икрами, застыли на неподвижных педалях, одобрительно посвистывая и поглядывая на подруг. Девушки повернулись к ним спиной – с прошлого воскресенья они стали еще осмотрительнее. Вот часы на колокольне медленно начинают свой долгий бой. Полдень.

– Опаздывает, – сказала Сесиль.

Она имела в виду автобус. Мартина же подумала о Даниеле: он тоже опаздывает, ведь он завтракает сегодня у доктора, о чем сообщила Мартине Анриетта, встреченная в булочной. Анриетта, у которой был такой вид, будто с ней ничего и не случилось в прошлое воскресенье, очень торопилась, она купила три длинных хлебца: у доктора сегодня к завтраку гости из Парижа и Даниель…

– Ты думаешь, он придет на остановку встречать гостей доктора?

– Да что ты! Они приедут на машине.

Сесиль отлично знала, о ком говорит Мартина. Мартина продолжала жить только этой историей, хотя истории-то никакой и не было. С точки зрения законов драматургии ровно ничего не происходило. А Мартина все-таки лихорадочно листала страницы – а вдруг, а вдруг на повороте какой-нибудь фразы она встретит Даниеля, аккуратного, сверкающего, с пуловером, повязанным за рукава вокруг шеи, с обнаженным бронзовым торсом, загорелыми голыми ногами… Все, что ее окружало, играло какую-то роль в этой истории без происшествий, без интриги, но настолько увлекательной, что в ожидании дальнейшего перехватывает дыхание.

– Вот он, – сказала Сесиль.

Из-за дома нотариуса показалась огромная пасть автобуса. Из него вышло столько народа, что непонятно было, где только они там поместились! Деревенские жители говорили: «Здравствуйте, девушки… Добрый день, мадемуазель… Привет девицам…» Парижане одобрительно оглядывали девушек. Наконец появилась мадам Донзер. На ней было новое платье в цветах, лицо потное и сияющее, очки ярко сверкали. Девушки взяли у нее из рук сумку с продуктами, чемодан, картонку. Еле-еле она дотащила все это! «Подарки… Ах, какая была спешка, устала до смерти… Ноги не держат… Едва стою!…»

В прохладном доме за закрытыми ставнями девушки хлопотали вокруг нее: разували, поили, приготовили ей душ. Но Мартине придется уйти до завтрака, она обязательно должна зайти к матери, а то, не дай бог, та сама сюда заявится! Мартина! Так о матери не говорят. Мартине волей-неволей приходилось бывать у матери во избежание криков Мари о том, что ее лишили дочерней привязанности и что она не продавала свою дочь в рабство; в общем лучше уж Мартине самой сходить к ней. Впрочем, не было необходимости идти туда именно сегодня, но Мартина находилась в подавленном настроении, потому что ее надежда на встречу с Даниелем не оправдалась. К тому же мадам Донзер не удерживала ее и даже с некоторой поспешностью сказала: «Иди, дочка, Сесиль подогреет тебе завтрак, когда ты вернешься, не торопись…»

Улица опустела, люди, приехавшие на автобусе, разбрелись кто куда, и, вероятно, все сейчас завтракали. Солнце заливало пустые улицы, било по мостовой, по камням домов. Через жалюзи, спущенные на открытые окна, радио пело про любовь. Мартина была совсем одна на улице. Совсем одна в жизни. Мама Донзер не ее родная мать, а свою родную мать она тоже матерью не считала, и Даниель также не появлялся. Жирный старый пес подрядчика, лежавший у порога дома, лениво покосился на Мартину. В домике, заново отделанном парижанами, раздался смех. В огороде деда Маллуара подсолнечники, щурясь, смотрели в глаза своему небесному повелителю. Этот дом стоял на самом краю деревни, за ним улица переходила в гудронированное шоссе и начинались поля. Ну и жарища же! На опушке леса брошена малолитражка, пассажиры, наверно, устроили пикник под деревьями. А может быть, это влюбленные, которым не до еды… Здесь дорога сворачивает…

Мартина замедлила шаг: она всегда подходила к лачуге с опаской, озираясь по сторонам. Ничто не изменилось здесь с тех пор, как Мартина-пропадавшая-в-лесах жила под этой проржавевшей крышей.

Высокие деревья бросали густую тень на хижину и двор до самой проселочной дороги. Лес, стоявший напротив, был сырым и непроходимым. За ржавой проволочной изгородью с упавшими и догнивающими на земле подпорками щенок, посаженный на цепь принялся лаять и вилять хвостом. Детей нигде не было видно. Но Мартина услышала шушуканье, повернула обратно и проскользнула под навес. Дети были там в полном сборе: старшая сестра, черная и длинная, словно сгнивший кол, держала на руках новорожденного; лягушата, как всегда, веселые – теперь их было уже пятеро, а не четверо… Все они сидели на бревне, где когда-то и Мартина сиживала с ними.

– Тс-с-с-зашикали они хором. Мартина шагала через поленья, ящики, доски, вязанки хвороста.

– Там кто-нибудь есть? – прошептала она.

– Конца-края не видно, – пропищал младший лягушонок, – жрать охота. Мы уже целый час ждем!

– Придешь поздно, она ругается, придешь рано, тоже ругается. Беда с ней!

Сколько ему сейчас может быть лет, этому? Шесть или семь?… Старшая сестра показала пальцем на велосипед, прислоненный к стене хижины, и сказала, едва шевеля губами:

– Втерся же, подлюга! Скотина вонючая! Ребенка пора кормить… Того и гляди он разорется. Ты будешь с нами есть?

– Нет, я пойду… Скажешь матери, что я приходила…

Мартина повернулась спиной ко всей компании. Ни здравствуй, ни до свидания.

Мартина шла сначала по ухабистой проселочной дороге, потом она свернула на тропинку и очутилась в вековом лесу, где одуряюще пахло хвоей, высились огромные сосны, дубы, буки, вязы. Мама Донзер по ней не скучает, ведь она ей не родная дочь, а чужая… Мартина свернула с тропинки и пошла прямо по мху, упругому, словно резиновый ковер. Сухие ветки трещали под ногами, она скользила по настилу из сосновых игл. Мартина чувствовала себя бесконечно несчастной… По привычке она сквозь слезы высматривала грибы, запоздалую землянику. Иметь такую мать!… Правда, в деревне Мартину за это не корили, наоборот, жалели ее, видя, какая она работящая и аккуратная. Но, если бы не Даниель, девушка ушла бы из деревни в Париж, где никто бы не знал, откуда она родом и что у нее за мать. Да разве есть хоть какая-нибудь надежда встретить Даниеля в Париже, тем более что Школа садоводства, куда он поступил, находится в Версале, значит, он и жить будет в Версале… А в деревне все-таки была надежда, – пусть слабая, но все же надежда – увидеть его, когда он будет приезжать к отцу. Ну, а торопиться ей сейчас некуда, никто ее не ждет. Даже родная мать, если она не приходит, как положено, в воскресенье, ругается только для вида – пусть деревенские не думают, что Мартина стала барышней и не хочет знаться со своей семьей. Мартина-пропадавшая-в-лесах, сидя под огромным буком, разгребала, всхлипывая, сухую листву, под которой могли оказаться грибы, в этом месте как раз водились белые.