Родного отца Марков лишился в раннем детстве, когда не мог еще осмыслить всей тяжести утраты. Но теперь… Теперь Акинфий стал ему отцом, и парень во время болезни друга впервые назвал его батей.

Признательная улыбка тронула обострившиеся черты больного.

— Илюша… сынок… — прошептал он и впал в беспамятство.

Железная натура Акинфия взяла верх над болезнью.

— Батя! Слышь, батя! Пора убегать из этого адова места, — шепнул однажды ночью Илья только что поправившемуся товарищу.

— Бежать?.. — раздумчиво повторил Акинфий. — Бежать мне не впервой, да только крепко подумать надо. Пахлай-то вон покончился. Может, еще и здесь выдюжим?..

— Нет, батя, — настаивал на своем Марков, найдя в темноте руку Акинфия и крепко сжимая ее, — не выдюжить нам… Сил не хватит! Я давно собирался с тобой речь вести, только ждал, чтобы ты выздоровел.

— Я крепок теперь.

— Коли крепок, так время спасаться. Лучше от пули погибнуть, чем в проклятом болоте сгнить, на царя да на бояр работамши. У соседей сегодня из землянки троих вынесли… Знал ты Сидора Пузырева, что на том краю, у заливчика?

— Такой здоровяк? Чуть пониже царя ростом?

— Он самый! Схоронили здоровяка.

Акинфий высвободил руку, перекрестился:

— Дай ему, господи, царствие небесное!.. Значит, Илюша, ты не согласен остаться?

— Без тебя, батя, не утеку, сам ведаешь… — Илья нахмурил густые, черные, как у бабки Ульяны, брови. — А только на погибель останемся!

— Ладно, сынок, побежим! На погибель али на счастье — вместе!

Вечером Илья и Акинфий приглядели полуразбитый, брошенный на берегу челнок, раздобыли доски вместо весел. Друзья увязали в торбы скудный запас сухарей, заткнули за пояс топоры, надели новые лапти.

Ночь была темная. Беглецы выбрались из землянки и поползли, то и дело ложась пластом, прислушиваясь. Двигаться мешали кандалы на ногах. По острову ходили часовые, шаги их глухо шлепали по разбухшей земле.

Акинфий и Илья избежали нескольких встреч, потом их чуть не постигла беда. Один солдат споткнулся о протянутые ноги Ильи. Это был молодой, неопытный новобранец. Вместо того чтобы выстрелить, поднять тревогу, он решил рассмотреть, что такое валяется на земле. Нагнувшись, часовой рассмотрел человека.

— Ты что тут… — начал он.

Илья вскинулся, как пружина, и ударил солдата кулаком по голове. Тот тихо упал, даже не охнув.

— Батя!.. — прошипел Марков.

Акинфий уже был возле него.

Мужик взял фузею, пороховницу, стащил с бесчувственного солдата шинель.

— Жаль тебя, сердешный, да что ж делать! — молвил Акинфий.

Беглецы добрались до берега, спихнули челнок на воду, и Нева понесла их прочь от крепости.

Чтобы поскорее миновать острова, Илья греб, стараясь не шуметь. Вода с журчанием вливалась через щели бортов, Акинфий вычерпывал ее шапкой. При каждом всплеске выброшенной воды беглецы испуганно замирали: не услышал бы плавучий дозор.

Невдалеке послышались удары весел. Шел сторожевой баркас. Сердца беглецов тревожно застучали: у караульных были зоркие глаза, и вряд ли они пропустят плывущий мимо челнок.

— Ложись! — приказал Акинфий товарищу.

Они свалились прямо в холодную воду, колыхавшуюся на дне челнока. Ловкий маневр был проделан вовремя.

— Кто там? — раздался окрик.

Заскрипели весла в уключинах, баркас приближался к лодчонке. Голоса караула были ясно слышны в ночной тишине.

— Снесло водой… Пустой…

— Нешто подобрать? На шкалик дадут… Зацепляй, Фома!

— Ну его к бесу! Все равно затонет…

Беглецы слушали затаив дыхание.

— Поехали, ребята, на тот берег!

Голоса удалялись. Илья поднялся, помог Акинфию.

Закостеневшие от холода, беглецы снова принялись грести и вскоре согрелись. Они держали путь к левому берегу. На сушу выбрались, когда начало светать.

Илья и Акинфий оттолкнули челнок от берега, чтобы не оставить за собой следа. «Утеклецы» сбили кандалы и начали пробираться в безлюдную чащу, сулившую им надежное убежище.

Иван Ракитин старался в учении не отставать от товарища. В первый же день, как только Егора перевели в цифирную школу, он дождался его у ворот и потребовал:

— Показывай цифирь!

Егор рассмеялся:

— Думаешь, я в один день все вытвердил? Повремени немного.

— Все повремени да повремени! — ворчал Ваня.

Ему волей-неволей пришлось ждать. Зато потом он с огромным усердием накинулся на арифметику. По целым дням сидел Иван над аспидной доской и скрипел грифелем, решая заданные товарищем задачи.

У Егора оставалось мало времени заниматься с другом. Но Иван ухитрялся подкараулить его поздним вечером или ранним утром. Залучив на минутку «учителя», Иван забрасывал его вопросами и затем снова принимался за учение.

Летом 1704 года по Москве пошла повальная хворь. Целые семьи лежали в жару, в бреду; некому было даже подать больным пить.

У Марковых умерла бабушка Ульяна. За ней чуть не сошла в могилу здоровая, круглолицая Аграфена. Егор отпросился у Магницкого и заботливо ухаживал за матерью.

Много раз на дню бегал парень во двор Ракитиных. Там слегли все: Семен, даже в бреду говоривший прибаутками, жена его, кроткая Домна, Иван и шестилетняя Машутка.

Егор подливал воды в глиняные жбаны, поил больных, давал им есть. Скоро Аграфена поправилась. С желтым, точно восковым, лицом, шатаясь, она выходила на завалинку и часами сидела на улице, слабым голосом перекликаясь с Ракитиными, которые вяло бродили по двору.

В один из жарких июльских дней в избу Ракитиных вошел человек в поношенном кафтане и ветхой треуголке, с лицом, усыпанным огненно-красными веснушками. В руке его была зажата свернутая в трубку бумага.

Покрестившись на образа, вошедший громко спросил:

— Кто здесь будет хозяин?

— Я хозяин, — отозвался Семен с кровати.

— Сапожник Семен Ракитин, по повелению ратуши[70] на тебя наложены повинности… — приказный посмотрел в бумагу, которая оказалась списком налогоплательщиков, — …два рубли двадцать три алтына.

Сапожник в волнении поднялся с постели, расстегивая ворот рубахи, который вдруг начал душить его.

— Помилуй, господин писарь! Не может того быть. Николи столько не плачивал… А теперь и вовсе не могу: второй месяц не работаю…

— Нас сие не касаемо, — равнодушно ответил приказный. — В государеву казну деньги требуются. Все кругом обложены, не ты один. И платить надо обязательно.

Домна заголосила, охватив лицо ладонями:

— Да откуда же экую прорву денег взять!.. Пропали наши бедные головушки!..

— Замолчи, жена! — перебил ее Семен. — Господин писарь, войдите в положение…

— Ничего не могу сделать. — Писарь пожал плечами. — Завтрашний день неси деньги. Не уплатишь, добро твое на казну опишем и с торгу продадим.

— Господин писарь! — взмолился Ракитин. — Нельзя ли хоть отсрочить!

С этими словами он вытащил из кармана два медяка и сунул в руку приказного. Огненно-красная физиономия писаря заулыбалась, и он проворно спустил дар в привязанный у пояса кошель.

— Отсрочить в нашей воле, для хорошего человека не жалко…

— Будь отцом родным! — Семен низко поклонился приказному. — Хоть бы недельку…

— Это мы можем, — бормотал повеселевший писарь. — Ждите через неделю. — И он ушел.

Ракитин искал деньги три дня, и с каждым днем все ниже и ниже опускалась его голова.

— Видно, придется распрощаться с домом… — глухо признался он в своем бессилии, когда рухнула последняя надежда. — Выгонят голыми и босыми…

Домна завыла, как по покойнику. За ней заголосила, забилась маленькая Машутка. Беда нависла над домом Ракитиных.

— Тятька, — молвил смирно сидевший в углу Иван, — тятька… я боярину в кабалу[71] продамся… Коли на два года — три рубли дадут…