— Так ты, Григорий Евтифеев, приказу воеводы не повинуешься?

— Нет, не повинуюсь! — И Евтифеев осадил офицерского коня сильной рукой.

— Стало быть, бороды не сбреешь и пошлины с бородачей сбирать отказываешься?

— Так, господин капитан, — невозмутимо ответил стрелец. — Только не в бороде тут дело, хоть и стоим за нее. Служить я готов верой-правдой, как доныне служил. А воеводе не дам больше изгаляться[79] надо мной. Будет!

— Бунтовщик! Мятежник! — закричал офицер.

Он сознавал свое бессилие перед рослым, спокойным человеком, окруженным сочувствовавшей ему толпой. Вдруг капитан заметил десяток драгун местного гарнизона, возвращавшихся в город.

— Эй, драгуны, сюда! — торжествующе-злобно выкрикнул он. — Взять этого изменника! На гауптвахту его, в тюрьму, в железы заковать!

Евтифеев не сопротивлялся, его увели. Толпа долго еще бушевала у ворот.

— Вижу я, — сказал Акинфий Степану, — тут и без тебя мятежников довольно.

— Порох! — радостно откликнулся Степан. — Только искру зарони! Так трахнет, что гром аж до Питера докатится…

Трое друзей устроились на житье в рыбачьей слободке, у вдовы Макрины Полупановой. Целыми днями ходили они по пыльным улицам Астрахани, среди мазанок, выходивших крошечными оконцами во двор, и среди русских изб, сплавленных с верховьев Волги. Заглядывали в кремль, обнесенный каменной стеной, где красовались хоромы воеводы, митрополичьи палаты и дома купцов гостиной сотни и стрелецких начальников. По улицам, на пристанях, на шумных базарах кипела и волновалась разноплеменная толпа.

Простому народу, разоренному бесконечными поборами и повинностями, налагаемыми царской властью, обиженному и оскорбленному произволом помещиков и бояр, Астрахань казалась заветным местом спасения. Лежит она у вольного моря, а море не загородишь заставами-дозорами. Здесь еще помнили, как по Каспию ходили струги Степана Разина, как расправлялось с боярами да дворянами его удалое воинство.

В Астрахань стремились отовсюду: из Москвы и Ярославля, из Симбирска и Тулы, из Питера и Нижнего. Разных чинов и званий были эти беглецы: посадские люди, стрельцы, приказные, крестьяне и солдаты петровских полков.

Но в Астрахани беглецы попадали из огня да в полымя. Должно быть, не было правды на русской земле, нигде не мог простой народ найти убежище от неусыпного ока бояр-дворян и их верных слуг: приказных да сборщиков податей. Астраханский воевода Тимофей Ржевский жестоко притеснял народ: кроме царских налогов, ввел поборы в свою пользу и взыскивал их безжалостно. Это переполнило меру терпения. Народ начал волноваться, готовилось восстание.

Масла в огонь подлил царский указ об обязательном ношении немецкого платья и о бритье бород. Астраханский воевода получил этот указ 23 июля и поспешил обнародовать его: ведь это было еще одно средство для выколачивания денег.

Степан Москвитин усердно разыскивал недовольных. Не прошло и недели, как москвич свел знакомство со стрельцом Иваном Шелудяком, с солдатом Петром Жегало, с посадским Гаврилой Ганчиковым. Эти люди пользовались известностью в городе, их-то в первую очередь Степан познакомил с содержанием своих подметных грамот.

Вначале Степан произвел впечатление пылкими речами, уверенными рассказами о своих московских связях. Но Иван Шелудяк, человек большого ума, быстро раскусил Москвитина и понял, что серьезных дел от него ожидать не приходится. Зато совсем по-другому отнеслись Шелудяк и Жегало к Акинфию Куликову и Илье Маркову. Их мощные фигуры, их скупые, но умные речи сразу показали, что эти пришельцы крепко постоят за народное дело.

Однажды вечером на огороде Макрины Полупановой собралось несколько зачинщиков восстания. Большими группами сходиться было опасно: воеводские шпиги не дремали.

На огород пришли Ганчиков, Жегало, Шелудяк и еще двое-трое астраханцев.

Разговор шел о том, что мешкать с восстанием стало опасно. Слишком много людей вовлечено в заговор, и среди них может найтись переносчик, а тогда… Всем было ясно, что произойдет тогда.

Наступило угрюмое молчание. В тишине раздавалось только монотонное потрескивание цикад. Низко пронеслась огромная летучая мышь, заставив вздрогнуть собравшихся.

Потом горячо заговорил Петр Жегало:

— Доколе же, братцы, будем терпеть такое насилье? Сколько от нас, горемычных, бояр-дворян, дьяков-подьячих кормится? Забыли, каины, Стенькину науку! Совесть и страх совсем потеряли! Грабят, разоряют… детишек впору закладывать да самим в кабалу идти… — Жегало помолчал, посмотрел на понуривших головы заговорщиков и пытливо спросил: — Чего ж молчите? Али не то говорю?

— Да что там! — рывком поднялся с земли Иван Шелудяк. — Молчим?! А что слова даром тратить, когда сердце кровью обливается! Невмоготу больше терпеть! Тут ведь что главное? Не то, что воевода задавил налогами да поборами. Он что? Он такой, как и все, только, может, пуще других лиходействует. Значит, под самый корень надо рубить! Только начин будет с Астрахани, а там и дальше пойдет… Надобно, чтобы народ свою силу почуял, тогда везде заполыхает!

Общее мнение выразил Илья Марков:

— Соберемся всем миром и к воеводе: «Почто, мол, такие немилосердные налоги наложил?»

— Там все подати перечтем, — добавил Жегало.

— Он, воевода, горяч. Как зачнет супротив нас кричать, тут народ и озлобится, — молвил астраханец Алексей Банщиков.

— Слухи распущать будем: заместо государя престолом владеет немчин поганый, веру христианскую порушил, нас всех в люторы[80] хочет перевести, — вставил слово Степан. — Я, как был на Москве, на дворе у боярина Федора Лопухина…

— Хватит про Лопухина! — раздраженно прервал Степана Шелудяк. — Выдумка твоя, что царем у нас немчин сидит, невместная.[81] Лучше говорить, что государя вживе нет, потому и одолели нас поборами.

— Так надежнее будет, — подтвердил Жегало.

Неожиданно подал голос упорно молчавший до сих пор Акинфий:

— Послушайте меня, люди добрые! Немалое мы дело затеяли: супротив царя и бояр Волгу и Дон поднять! Оно, конечно, давно приспело время с господами посчитаться. Да только и про другое забывать не надо. Коли задуманное нам удастся, великая будет на Руси смута.

— То и надобно! — отозвался Иван Шелудяк.

— Погоди! Дай молвить!.. — продолжал Акинфий. — Всем нам ведомо, что сила шведская с самим ихним королем Карлой грозит Руси. Хочет тот Карла полонить русскую землю…

— Русская земля никому в полон не дастся! — перебил старика Шелудяк.

— А что, ежели Карла нас всех под свою руку заберет?

— Не бывать тому! — в один голос отозвались заговорщики. — Наша сила будет — все на шведов поднимемся!.. Русь в обиду не дадим!

Ночь давно уже спустилась на землю. Уходить с огорода было опасно: на дороге захватят дозоры, да и в город не попасть. Все улеглись спать между грядками, под звездным южным небом.

В воскресенье 29 июля 1705 года в астраханских церквах отслужили обедню раным-рано: попы спешили управиться с венчальными обрядами. Незадолго перед тем по городу пошел слух, что свадеб не будет семь лет и что царь приказал выдавать астраханских девок за немецких служилых людей, которых немало было в Астрахани. Чтобы избыть беду, родители выдавали своих дочерей за первых женихов, какие только подвертывались под руку.

К церкви с грохотом подкатывали свадебные поезда. Хмельные поезжане стояли в телегах, перевязанные полотенцами, пели песни и дико гоготали, перекликаясь друг с другом.

Начались пиры. Из домов слышны были песни, топот плясунов, громкий говор. Звенели кубки, вино кружило головы.

Со стен снимались пистоли, персидские клынчи, турецкие ятаганы.[82]

Из окон домов, из лачужек гремели возгласы:

— Воевода — кровопивец!