Атаман закончил свою взволнованную речь так:

— Лукьяшка Максимов руками царских воевод думает нас задушить! Голытьба верховая поперек горла старшинам стала, хотели бы нас проглотить, ан нет, подавятся! Наперед всего надо с Долгоруким покончить, а там и дальше пойдем!

Буря одобрения пронеслась по площади.

— Идем, батько!

— Отстоим родной Дон!

— За тобой все, как один!

— На погибель Долгорукому!

В первый раз за долгие дни на суровом лице Булавина появилась улыбка.

— Так смотрите же, детки! Коли зачнем дело, так уж не пятиться!

— Ни, батько! Клятву даем!

В дальнем углу площади стояли Акинфий Куликов и Илья Марков. Нарушив запрет хозяина, они пришли на сход, хоть и не имели права голоса.

— Слышь, батя, — несколько растерянно сказал Илья, — как оно выходит, что где народ забурлит, так и мы там с тобой!

— Что ж, Илюша, мудреного в том нет. Мы ведь не прячемся в тихих заводях. Вот нас и подхватывает.

— Да, оно точно, батя! — согласился Илья. — Пойдем с Булавиным?

— А Ганна?

Илья покраснел. Он никогда не говорил Акинфию о своей любви и простодушно думал, что его чувство скрыто от друга. Но мудрый старик давно уже все угадал.

— Ганна согласна ждать меня. Может, и станет она моей, коли добудем свободу. А коли нет… Значит, так суждено!

Когда Булавин направился домой, Илья и Акинфий подошли к нему, почтительно поклонились и выразили желание сражаться в рядах казаков, поднявшихся за вольность Дона.

— Помню вас, — сказал атаман. — Вы из-под Астрахани сюда пришли. Добре, принимаю вас, люди! Скажу, чтоб дали вам коней и оружие.

Весть о готовящемся выступлении на царских карателей мигом облетела округу. Десятки вооруженных конников являлись в Бахмут: казаки окрестных станиц и хуторов становились под знамя Булавина.

Выступление в поход было назначено на следующее утро.

В послеобеденный час Илья Марков и Акинфий Куликов заколотили в ворота булавинского куреня. Старуха работница зацыкала на них:

— Тише вы, оглашенные! Атаман почивает.

— Взбуди не мешкая, скажи, по важному делу.

Взглянув на взволнованные лица посетителей, старуха вызвала Булавина. Жмурясь на ярком свете после сумрака хаты с завешенными окнами, атаман вгляделся.

— А, опять вы? С чем пришли?

Илья встревоженно заговорил:

— Да как тебе сказать, атаман? Оно дело, может, и пустое, а может, и очень важное. Хозяин наш куда-то запропал.

— Олексий Пивень?

— Он самый. С утра, как сходка кончилась, нигде его не видать. Я уж и в поле бегал, и там нет его. А работник Грицко говорит, что он, Пивень, о двуконь куда-то уехал. Взял; говорит, саблю, два пистоля да торбу с хлебом и салом.

Булавин переменился в лице.

— Так это же он, подлюка, поскакал Долгорукого упредить! Вот же волчья душа! Против своих пошел… Хотя — какие мы ему свои! У него душа на Низу, с богатеями. — Атаман позвал: — Эй, хлопцы!

Из сарайчика выбежало несколько парней, которых атаман выбрал себе для посылок. Булавин коротко рассказал им о случившемся.

— Выбирайте коней самых лучших и скачите вслед Пивню. Надо догнать изменника. Коли живьем не сдастся, бейте насмерть!

Приземистый, широкогрудый Павло Макуха сказал:

— Надо бы, атаман, разделиться нам по двое и по разным дорогам ловить.

— Дело говоришь, — согласился Булавин. — Возьмите себе на подмогу еще казаков и… с богом! А вам, — обратился атаман к Илье и Акинфию, — вам от всего верхового казачества спасибо! Оружие получили?

— Оружие есть, да только коней нет.

— Коней возьмите из хозяйского табуна.

Предательство Пивня спутало планы Булавина. Да ведь и не один такой Пивень мог найтись в Бахмуте и окружающих станицах. Потому Булавин решил не дожидаться утра, а выступить в поход этим же вечером. В его отряде было уже достаточно казаков, чтобы справиться с карателями. И не приходилось сомневаться, что по дороге численность восставших все время будет возрастать.

Перед вечером Илья простился с Ганной. Прощание было горячее, но немногословное. Девушка не пожелала любимому счастливого пути и удачи: она знала, что Илья идет на трудное, смертельно опасное дело. Она только поцеловала Маркова, прижалась на миг к его широкой груди и тихо шепнула:

— Вернись, любый…

Ночь выдалась облачная, темная. Ни зги не видно было вокруг, и только отдаленные молнии по временам освещали дорогу. Но всадник в белой свитке, с саблей у пояса, с парой пистолетов за пазухой, гнал коня: видно, хорошо знал он путь.

— Но-но, Воронко, собачий сын! — ворчал он. — До Трехизбянской недалеко, там отдохнешь. Серку больше тебя досталось: чуть не всю дорогу меня провез.

Привязанный волосяным чембуром[97] к седлу Воронка, серый конь дышал тяжело, на губах его клубилась пена.

Быстро скакали кони, но мысли в голове старого Олексия Пивня неслись еще быстрее. Он мечтал о награде, которую даст ему за донос Долгорукий. Ядовитая улыбка кривила губы Олексия, когда он думал, как разгромит дерзкую голытьбу вовремя предупрежденное царское войско.

Он злобно шептал:

— Узнаешь, вор Кондрашка, под виселицей стоя, как войскового атамана и домовитых казаков честить. Не бывать тому вовек, чтобы голодранцы на Дону делами вершили!

Но вдруг его одолевали сомнения.

— А вдруг князь ушел из Трехизбянской? Где его искать? У казаков расспрашивать опасно, голову за такое сымут. Эх, дай ты, господи, пресвятая богородица, чтобы они еще там были! Рублевую свечку к иконе не пожалею…

Обуреваемый то тревогой, то надеждами, предатель подстегивал усталых коней. Вдруг он задержался, прислушался: сзади ясно донесся конский топот. Сердце Олексия захолонуло: «Погоня!»

Кто, кроме врага, мог ехать в такую пору да еще наметом гнать лошадей?.. «Погоня! Догадался вор Кондрашка!»

Старик бешено хлестал нагайкой по лошадям: они почти не прибавляли шагу. А топот ближе, ближе… И вот уже слышны грозные голоса:

— Стой, изменник, гадюка! Сдавайся!

Дикий страх охватил Пивня. Сразиться? Но слышно по голосам: гонятся двое, а может, и больше. Нет, бежать, только бежать.

Блеснула молния, осветив беглеца с парой коней, и в тот же момент грохнули два выстрела: то преследователи стреляли в белую свитку.

Мимо! Нет, серый захромал, пуля зацепила его. Олексий Пивень был старый вояка и много знал разных хитростей. Вытащив саблю, он рубанул по волосяному аркану, и серый сразу остался позади. Так же быстро сбросил на скаку казак свитку и остался в темной сорочке. Он поворотил вороного коня в рощу, черневшую близ дороги. Тьма укрыла беглеца.

Стан полковника Долгорукого расположился у речки Айдара, невдалеке от Шульгина городка. Полковник и офицеры спали в шатрах, солдаты — под открытым небом.

Ночь была пасмурная, вдали поблескивали молнии.

У ружей, составленных в пирамиды, шагали часовые; другие дежурили у коновязей. Все было мирно, тихо.

Вдруг земля задрожала от конского топота. Во мраке заблестели вспышки выстрелов. Послышались неистовые крики:

— Бей! Круши!

Полуодетые офицеры выскочили из палаток; солдаты, спотыкаясь в темноте и тесня друг друга, бросились к ружьям.

На них ураганом налетела конная лава; лошади топтали людей, опрокидывали на землю. Свистали казачьи сабли, одним махом срубая людям головы.

Кровь лилась ручьями. Через несколько минут бой кончился. Князь Юрий Долгорукий, его офицеры, солдаты — все были изрублены.

У палаток съехались Булавин и его есаулы.

— Славно бились, Кондрат Опанасович! — сказал сутулый крепкий старик с длинной седой бородой. Это был Семен Лоскут, когда-то воевавший под знаменем Степана Разина.

— Ништо, диду! Добрая забеглым псам наука! Пускай все знают, что еще не ослабела казацкая сила.

— Крутая каша заварилась, сынку! — продолжал старик. — Батьку Степана вспоминаю: тоже с малого начинал дело.