Мне казалось, что я, подобно ныряльщику, долго-долго всплывал из глубины на поверхность, а может статься, это моя разъединившаяся с телом душа поднималась к Небесам. Последнее было более вероятно, поскольку я вдруг услышал, как чей-то сладкий голос поминает по очереди чуть ли не всех святых церковного календаря, упрашивая их заступиться за некоего несчастного смертного.

— О, Пресвятая Дева, спаси его! Святой апостол Павел, ты сам пострадал от меча; помоги же ему, помоги, иначе мы оба погибнем, непременно погибнем, — причитал голос.

Я глубоко вздохнул и открыл глаза; немедленно раздался радостный возглас, возвестивший, что Небеса наконец-то смилостивились и откликнулись на молитвы, и я догадался, что это ради меня беспокоили пребывавших в безмятежном блаженстве святых. Моя голова лежала на чьих-то женских коленях, но я далеко не сразу сообразил, что эти колени, так же как и голос, приветствовавший мое возвращение к жизни, принадлежали мадонне Паоле.

— Слава Богу, мессер Боккадоро! — воскликнула она, склоняясь надо мной.

Ее лицо скрывалось в тени, и голос слегка дрожал от слез, — неужели, подумалось мне, хотя бы малая их толика была пролита ради меня?

— Который час? — нетвердо спросил я.

— Не знаю, — вздохнула она. — Вы слишком долго были без сознания, и я уже начала терять надежду; я боялась, что вы никогда не придете в себя.

Неизвестно почему вдруг тупо заныл затылок; я потрогал голову рукой и почувствовал влагу на волосах.

— Одна из лошадей, должно быть, ударила вас копытом, когда вы упали, — пояснила она. — Но меня больше беспокоит ваша другая рана, из которой я сама вытащила меч.

Та, другая рана тоже начинала давать знать о себе: вся левая половина моего туловища, казалось, онемела от острой пульсирующей боли, источник которой находился в моем левом плече. Я спросил ее о бандитах, и она молча указала на три неподвижные массы, черневшие неподалеку от нас на снегу.

— Они мертвы? — спросил я.

— Не знаю, — ответила она и всхлипнула. — Я не решилась подойти к ним — мне было страшно. О Боже, какая ужасная ночь! Ну почему я не прислушалась к вашим словам, мессер Боккадоро! — в порыве самоуничижения воскликнула она.

Я негромко рассмеялся, чтобы подбодрить ее.

— Стоит ли так сокрушаться, мадонна? Эти трое больше не причинят вам зла; я как будто вновь остался вашим единственным спутником, и у вас еще есть шанс воспользоваться моим советом. Не зря говорят, что лучше поздно, чем никогда.

— Ни у одной женщины не было более смелого и мужественного защитника, чем вы, — заверила она меня; на мой лоб упало несколько теплых капель, и мне не составило большого труда догадаться, из какого источника они изливались.

— Вы поступили мудро, прихватив меня с собой, — отозвался я. — Дуракам, как известно, везет, а сегодняшние события показали, что мне везет, как никому другому. Но, мадонна, — уже более серьезно добавил я, — не продолжить ли нам наше увлекательное путешествие? Я вижу, лошадей для него у нас теперь более чем достаточно.

Возле дороги, действительно, стояли наши мулы и с ними еще пара кляч — вероятно, у мадонны Паолы было время, чтобы поймать и привязать их.

— До Пезаро осталось, наверное, никак не меньше трех лиг, — предположил я, — но даже если мы не станем торопиться, то к утру, скорее всего, доберемся туда.

— Вы думаете, что сможете ехать верхом? — с надеждой в голосе спросила она.

— Сейчас проверим, — ответил я и сделал движение, собираясь встать, но она удержала меня.

— Позвольте мне сперва обработать ваши раны, хотя бы ту, что у вас на голове, — озабоченно проговорила она. — Пока вы были без сознания, я постоянно прикладывала к ней холод.

С этими словами она набрала пригоршню чистого снега и осторожно удалила с моих волос запекшуюся кровь. Затем она сняла свой тонкий шелковый платок, пахнувший алтеем [Алтея — род многолетних травянистых растений семейства мальвовых. Один из самых распространенных видов — алтея лекарственная (Althaea officinalis), корень которой используется в медицине (как смягчающее и отхаркивающее средство) и ветеринарии], и обвязала мне голову. Закончив с этим, она занялась раной на моем плече и попыталась остановить еще сочившуюся кровь, которая пропитала левую сторону моего камзола. Но все, что ей удалось сделать, — это перевязать мое плечо длинным шарфом, пропустив его несколько раз у меня под мышкой.

Можно было считать, что первая помощь оказана; я попробовал подняться на ноги, но тут же почувствовал сильное головокружение и наверняка упал бы навзничь, если бы она не поддержала меня.

— Матерь Божья! — воскликнула она. — Вы слишком слабы для поездки! Нечего даже и пытаться сесть в седло.

— Ничего страшного, — промямлил я, постаравшись вложить в свои слова уверенность, которую на самом деле не испытывал. — Это всего лишь секундная слабость. Она сейчас пройдет.

Однако лишь через несколько минут я отважился выпрямиться и, собрав свою волю в кулак, попытался самостоятельно преодолеть те несколько ярдов, что отделяли нас от животных. Слегка пошатываясь, я подошел к ним, а мадонна Паола следовала за мной по пятам, пристально наблюдая за моими движениями, как мать — за первыми шагами своего первенца, и готовая, при необходимости, немедленно прийти на помощь.

Некоторое время мы обсуждали, как нам ехать дальше, и она, весьма благоразумно, посоветовала мне, пренебрегая быстротой ради удобства, остановить свой выбор на муле. Я согласился, но, прежде чем отправиться в путь, решил взглянуть на своих поверженных противников. Один из них, весельчак мессер Стефано, уже успел окоченеть, но двое других, судя по их ранам, имели шансы выжить, если только мороз не довершит начатое мною прежде, чем какой-нибудь добрый самаритянин успеет им помочь.

Прочитав краткие молитвы за упокоение души усопшего, я перевязал раны оставшихся в живых, чтобы они не истекли кровью. Видит Бог, я не держал на них зла; будь у меня достаточно сил и будь я не связан обязанностями по отношению к мадонне Паоле, не исключено, что я бы сам стал этим добрым самаритянином. Но, в конце концов, разве не они сами оказались причиной тому, что случилось с ними? Я ничуть не сомневался в том, что на нас напали не подгулявшие и соблазнившиеся чужим добром крестьяне, а профессиональные бандиты, которых в эту ночь настигло возмездие за все, содеянное ими раньше.

Я вернулся к мадонне Паоле, и она, несмотря на мои возражения, помогла мне вскарабкаться — трудно описать этот процесс иначе — в седло. Затем она проворно оседлала своего мула, и мы тронулись в путь. Теперь рядом со мной ехала совсем другая Паола, присмиревшая, как нашкодивший и пойманный за руку мальчишка, и, подобно кающемуся грешнику, не способная говорить ни о чем другом, кроме своих грехов. Ее попытки вымолить у меня прощение — словно я был не какой-то шут, изгнанный из Пезаро за чрезмерную дерзость, а равный ей по положению кавалер — странным образом подействовали на меня. И не удивительно, что, когда дело дошло до неизбежных расспросов, почему такой великодушный, мужественный и находчивый человек, как я, избрал своей профессией столь постыдное занятие, я без утайки рассказал ей всю тщательно скрываемую от чужих ушей историю моего падения.

Плохо быть шутом. Но бесконечно хуже чувствует себя в шутовском наряде тот, кто рожден свободным, знаком с понятиями чести и достоинства и в чьей груди бьется горячее сердце. И если чересчур ленивый или слишком болезненный, чтобы выполнять иную работу, простолюдин еще способен смириться с такой участью, то может ли забыть о своем благородном происхождении аристократ, вынужденный развлекать других из малодушия?

В ту ночь, после всего пережитого, я с радостью излил бы накипевшее в моей душе всякому, кто был готов выслушать меня. Однако сперва следовало удостовериться в том, что, услышав мои откровения, мадонна Паола не сочтет себя оскорбленной, поскольку неизбежно пришлось бы упомянуть о той роли, которую сыграл в моей судьбе синьор Джованни Сфорца, ее родственник, в доме которого она надеялась найти убежище.