Голова горела. Для чего он мается без сна на верхней полке скрипучего вагона, едет неведомо куда и, правду говоря, неведомо зачем? Завещание? А кто сказал, что Петр Иванович схоронил его в Сангарском монастыре, в келье, где доживал свои дни замученный незваными гостями старик? Положим: будет искать и обрящет. Найдет пожелтевший лист бумаги с выцветшими строчками. А дальше что? Писано Завещание не для Сергея Павловича Боголюбова и узкого круга близких ему людей и не для того, чтобы оно разошлось исключительно по прокуренным кухням и стало предметом сколь жарких, столь и бесплодных прений, а для вразумления всего народа и архипастырского напоминания ему о Христе, истине и подобающих Церкви незапятнанных ризах. Одно, стало быть, ему остается: кинуться в море гласности и плыть по нему без руля и ветрил. Вот башня, иглой прокалывающая облака, каковую ненавистники перемен уподобляют шприцу с наркотиками, дурманящими сознание и нравственное чувство богоизбранного народа. Окститесь, братья! Не так страшно то зло, что извне, как то, что вместо царства Божьего внутри нас есть.

Вошел, робея, с бесценным документом в папином портфеле. Сизый туман перед ним клубился. С тихим шорохом летали бумажные страницы, выплыла, легкомысленно подмигнула Сергею Павловичу и исчезла всему народу известная телеведущая, и где-то вдалеке прозвучала бодрая музыка, оповещающая о начале программы «Время».

«Свет!» – приказал голос сверху, и доктор Боголюбов увидел первого сотрудника, развязного молодого человека с американской сигаретой во рту и слезящимся от ее дыма правым выпуклым карим глазом. Несколько позже он заметил женщину лет более чем средних, с крашеными волосами и сетью красных прожилочек на щеках, выдававших ее несчастное пристрастие, и невзрачного мужичка с мутным взглядом. Именно он, однако, протянул Сергею Павловичу маленькую руку и важно представился: «Кокотин. Старший редактор». Развязный молодой человек хмыкнул и небрежно спросил, тыча вынутой изо рта сигаретой в потрепанный папин портфель: «И что там у вас?» – «Какой-нибудь интересненький сюжетец, я чувствую», – проворковала дама, вытаскивая из сумочки зеркальце и взыскующе вглядываясь в него. Отражение не принесло утешения. Она уязвленно вздохнула. Кратко и ясно Сергей Павлович изложил суть дела. То есть: было в свое время написано, а им, доктором Боголюбовым, найдено тайное Завещание патриарха Тихона, которым всякий клирик или епископ, получивший сан при содействии власти, низвергается в простого мирянина, а все совершенные им священнодействия, как то: крещения, венчания, поставления в диаконский и священнический чин, пострижения в монахи, епископские хиротонии, объявляются безблагодатными, не имеющими силы и недействительными. Он умолк.

Поезд рванул и понесся с новой силой, стуча колесами и оглашая ночь долгим тоскливым воем.

«Кирдык патриархии, – после недолгой, но глубокой тишины первым высказался молодой человек. – То-то попы взбеленятся!» – «Я как чувствовала», – грустно призналась дама, бросая прощальный взор в зеркальце и, должно быть, ругая его про себя мерзким стеклом. «Стоп, стоп, стоп, – поднялся и вышел из-за стола невзрачный мужичок, обутый, как оказалось, в новенькие желтые сандалии. – Это как же так прикажете понимать, дорогой товарищ? Государство идет на сближение с православной церковью – раз. – Он загнул палец правой руки и предъявил ставшую четырехпалой ладонь доктору Боголюбову. – На высшем уровне отпраздновали тысячелетие крещения Руси – два. Митрополиты в Верховном Совете… когда это было? – три. Телевидение для деятелей религии – четыре. Возвращают храмы – пять. – И он потряс крепко сжатым кулачком. – А вы, значит, хотите через всесоюзный экран внести в общество раздор и сумятицу мыслей. Смуту, одним словом. Не надо! – Мутный его взгляд прояснился и блеснул голубой жестью. – Какое такое завещание? Кто нам подтвердит его подлинность? А как он в руки вам попал, тайный ваш документик? В архиве раскопали? Справочку извольте. В частном собрании? Укажите. А-а… не можете! – Он вдруг выхватил из рук Сергей Павловича портфель, извлек Завещание и со словами: «Вредный вздор и злая чепуха» порвал его в клочья. – Подделка, я установил». – «Ну, Кокотин, ты даешь», – пробормотал молодой человек, лениво потягиваясь и водружая ноги на стол. «Товарищ с виду такой симпатичный, – заметила дама. – Я думала о сотрудничестве. Мне очень жаль, поверьте». «Да как вы посмели! – Сергей Павлович задыхался. – Как у вас рука поднялась! Оно кровью оплачено, это Завещание!» Он нагнулся, чтобы подобрать с пола драгоценные обрывки и потом попытаться сложить и склеить их в единое целое, но свет погас, и все исчезло в накрывшем и комнату, и саму башню кромешном мраке. Зато явственно слышен был голос старшего редактора Кокотина, повторявшего как автомат: «Подделка! Подделка! Подделка!» – «По башке ему за это, по башке!» – выступил вдруг из тьмы человек с белым пятном вместо лица, но с угрожающе воздетым топором.

– А?! Что?! – испуганно вскинулся Сергей Павлович. Бешено стучало сердце – будто бы одним махом он поднялся на седьмой этаж, к дверям папиной квартирки. За окном рассветало. В ранних утренних сумерках он увидел серые избы какой-то деревеньки, покосившийся коровник, колодец, разбитую сенокосилку, столб с фонарем, светящим бледным желтым светом, будку путевого обходчика, на крыльце которой с флажком в руке стоял, зевая, мужик в белых подштанниках, темную полосу леса вдали, поле… Поезд сбавил ход. Медленно потянулись огороженные низким штакетником двухэтажные дома, подобие улицы вдоль них, башенка водонапорной колонки, укрытый навесом маленький рынок с опрокинутой бутылкой на длинном дощатом прилавке, магазин с решетками на окнах и одиноко стоящий благородного вида особняк с двумя колоннами при входе. Лениво вращая педали, ехал на велосипеде человек в резиновых сапогах, сером брезентовом дождевике и с удочкой, выдававшей причину его раннего пробуждения.

– Восьмое место! – грохнув дверью, сипло прокричала проводница. – Красноозерск! Стоянка одна минута!

Уже без осуждения, а всего лишь с чувством легкой зависти глянув на спящую молодым крепким сном парочку, Сергей Павлович покинул купе, спустился на платформу, закурил и вдумчивым взором осмотрел открывшуюся ему картину. Здание станции было перед ним, с дверью на замке и скамейкой возле нее, на которой лежал, прикрыв лицо кепкой, то ли ожидающий своего поезда путник, то ли подгулявший местный житель. Часы висели над дверью, невпопад показывающие полдень или полночь. Крадучись, вышла из-за угла кошка с отвисшим брюхом и уселась напротив, устремив на Сергея Павловича всепонимающий взгляд мерцающих изумрудных глаз.

– Кис-кис, – равнодушно позвал он, вспомнил Грету и заскорбел.

Куда притащился? Зачем? Неужто этой полумертвой России предназначено составленное почти семь десятилетий назад Завещание, которое он, Бог даст, найдет в Сангарском монастыре? Кого оно пробудит? Чью душу обожжет? Кого заставит задуматься о Христе, который один есть Путь, Истина и Жизнь? Кто, прочитав его, воскликнет: возлюблю правду и возненавижу беззаконие?!

Подобно бегуну на длинную дистанцию, который в считанных метрах от финиша вдруг ощущает свинцовую тяжесть в ногах, Сергей Павлович с превеликим трудом двинулся на привокзальную площадь. Испарина выступила на лбу. Он отшвырнул папиросу. Налицо упадок сил, вызванный как истощением нервной системы (назовем среди неоспоримых для любого консилиума причин горячий ком из любви, горечи и ненависти, денно и нощно угнетающий сердце после подвала страшного дома на Лубянке, неотвязное преследование топтунов и ужас разрыва с Аней), так и беспощадным отношением к собственной и, увы, немолодой плоти, то бишь: отсутствие какого бы то ни было отдыха, плохое питание, тяжелая бессонница или короткий сон с частыми пробуждениями и бредом, вроде погрузившейся в непроглядный мрак Останкинской башни, старшего редактора в желтых сандалиях, с упоением рвавшего бесценный документ, и появившегося под занавес жуткого человека с топором. Некогда белый, а теперь изрядно потемневший и постаревший Ильич указывал на чахлый скверик с вытоптанной травой и выкрашенный в голубой цвет ларек, лживо обещавший напоить страждущих соками и водами. Сергей Павлович сглотнул слюну, побрел дальше и минут через пять оказался у автобусной остановки, обозначенной бетонным столбом и табличкой на нем. Когда-то… когда?! давным-давно, на заре его новой жизни, после болота и белого старичка, сказавшего ему про дверь, которую надлежит найти и открыть, он точно так же поджидал автобус, как вдруг услышал позади себя голос Ани. «Уезжаете?» – спросила она. Дорого бы он дал за то, чтобы она и сейчас оказалась с ним рядом и смотрела на него чистым, мягким, любящим взором темных глаз, а он ловил бы в них свое ускользающее отражение и едва прикасался бы губами к маленькой родинке на ее левой щеке. Мучительное, горькое, страстное чувство охватило его. Было бы, наверное, чуть легче, если бы он не познал ее как муж; если бы не изведал ее ночных объятий, если бы всем естеством своим не помнил сладостного вкуса ее поцелуев и дрожи, вдруг сотрясавшей ее тело. Однажды слезы блеснули на ее ресницах. Он спросил (о, тупое мужское самолюбие!): «Тебе плохо было со мной?» – «Что ты, Сереженька! – уткнувшись ему в ложбинку между ключицей и шеей, прошептала она. – Я так счастлива… так с тобой счастлива… что боюсь».