Грък явися и стал Крону любенник. Наслади он Крон, глаголюще о створении мира, Адаме и Евзе оде грех, чрез который омразяхуся вси людие, о Христе Исусе искупителе, его жиды распяша, Он же воскресе в 3-й день по писаниям и възношишеся на небо. Научи Крон сице глаголить: «Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и землю…», оде научи веровать седму сбор святых отець, не преимать ученья от латын, порубить Унурепа и все кумиры. Тако содеял Крон: во един день веляху порубить все кумира наипаче же Унурепа, капища я порушить, а народ покьшаньский абие погнать в реку, кроме жен, у коих не отошла нечистота. Рыдаху людие о своих богах древяных, глаголюще, вчера де чтим от человек, а днесь поругаем, но страху ради Крон оде плетьми гонимы шли в Покшу, и стояху овы до шие, а друзии до персей, попове же от гръков стояще молитвы творяху. Так крещен бысть покьшаньски народ.

Странник некий забрел в сей день в Дубостен и преобильные лил слезы, на сие глядя, и реща, вчера кумиру кланяхуся, а ныне – Святей Троице, вчера – язычники, а сегодня – хръстяне, вчера Унурепу моляхуся, ныне же – Христу, вчера капища взводили, сегодня – църкви. Внешнее прияли, а суть та же. Гробы ходяще повапленные! Егда когда светом Евангелия не просвещахуся, все смута будет на земле сей, сотоне на радость и веселие. Долго вопил, пока Крон не повеляху его из Дубостена выгнать вон, дабы не наклочаху он какого нанесения и не лживил сей пресветлый день.

Поиде прочь странник, плача и рыдая и реща: «Христа не познаша, бедная ты земля».

На исходе первого дня, светлым вечером, Сергей Павлович в неотступном сопровождении сотниковского Нестора неподалеку от городского деревянного моста вышел на берег Покши, разулся, подвернул брюки и босыми ногами ступил в воду, на песчаное дно. Стая рыбешек умчалась прочь. Далеко слева, на взгорье, высились сосны Юмашевой рощи. За них садилось солнце, пламенея в старицах и бросая розовый отсвет на белые стены видневшегося по правую руку, на краю луга, Сангарского монастыря. Сергей Павлович нагнулся, почерпнул в сомкнутые ладони воду и омыл лицо. Игнатий Тихонович, едва дыша, стоял позади и одну за другой слагал в уме новые строки своей летописи о возвращении, ну не блудного, ибо какой же доктор Боголюбов был блудный сын, он скорее сын, наконец-то нашедший Отца и ныне утоляющий томившую его жажду водой из поднесенной ему Отцом чаши. Река чуть рябила под легким теплым ветерком. На противоположном берегу покачивали поникшими ветвями ивы.

Ничего больше не было в жизни у Сергея Павловича, а были только эти вот ивы, сосны Юмашевой рощи, монастырские стены, луг, прохлада мелкого плотного речного песка, едва ощутимое течение реки, ласкающие лицо солнечные лучи и тихая красота мира, которого он без колебаний и сомнений осознавал себя прирожденной частью. Медленно струилась вода – от Авраамия до Наума, от Наума до Парфения, от Парфения до Марка, от Марка до Иоанна, от Иоанна до Петра…. Все Боголюбовы в ней. Петр же родил Павла, Павел – Сергея, а Сергей прибыл в Сотников, чтобы вслед за всеми войти в эту воду, жить и умереть.

Доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем.

Разве не счастлив был он сейчас?

Несомненно.

Разве не томила его тяжесть неясной вины?

Камнем легла на сердце.

И разве не чувствовал он овладевшую им глубокую печаль?

Всем существом, всем составом своим, всякой клеточкой и каждым ударом сердца.

Также нечто иное брезжило ему в простершихся над лугом светлых небесах, имя чему он угадывал, но вымолвить не решался. И странными путями – то ли от песка под ногами, то ли от уходящего солнца – пробивалась и пробилась к нему мысль, что, может быть, все свои сорок три года он жил для того, чтобы в этот июльский вечер войти в воды Покши и вступить в вечность, не знающую различия между жизнью и смертью.

Перво-наперво Игнатий Тихонович повлек московского гостя по направлению к единственной в граде Сотникове гостинице, попутно винясь пред Сергеем Павловичем в совершенной невозможности приютить его под своим кровом. Убого. По смерти жены, случившейся год назад, рука человеческая не касалась комнаты площадью тринадцать и семь десятых квадратных метра и кухни в четыре с половиной квадрата, к тому же означенное, если тут нет несоответствия в роде, что весьма возможно, учитывая давно и прочно забытый немецкий язык, Lebensraum[28] расположено в двухэтажном доме, деревянном, старом и гнилом со всеми неизбежными последствиями, прежде всего, с частым параличом места, куда пешком ходил и царь и о коем первым делом, едва переступив порог лицея, вопросил Державин, единственного, кстати говоря, на восемь семейств, и необходимостью и в снег, и в ветер бежать на двор. Покойная Серафима Викторовна, да воздадут ей боги за ее ангельское терпение и да учинят ей новое бытие в образе пышноветвистого и обильно плодоносящего древа, поднявшегося возле источника вод, питающего истомленных путников и укрывающего их от палящих лучей, так, по крайней мере, он всей душой желает, подумывая и о том, что, исчезнув с лица земли, тощеньким деревцем встанет рядом с ней, и она, как прежде, прострет над ним свою любящую руку, там превратившуюся в густолиственные ветви, – она, надо признать, едва терпела его летописание, не находя в нем ничего, что могло бы способствовать воспитанию юношества, чему Фимочка посвятила всю жизнь, приобщая к литературе местных недорослей, а лишь жестокость, похоть и корыстолюбие, каковые черты сотниковского бытия она относила на счет испорченного воображения законного супруга, но, несмотря на то, не менее раза в неделю наводила порядок на его письменном столе и книжных полках и вытряхивала корзину с недоношенными или переспевшими мыслями, коими с обеих сторон испещрены были все больше клочочки, обрывки, недописанные страницы школьных тетрадей и редко – целые бумажные листы. Ныне повсюду срам и мерзость запустения. Соседка, одинокая женщина пятидесяти девяти лет, в их с Фимочкой школе трудившаяся завхозом, не раз предлагала свои услуги, однако, ни в коем случае не желая бросить тень, но доверясь единственно голосу сердца и еще не вполне угасшему мужскому чувству, ее помощь была бы не вполне бескорыстна. С далеко идущими намерениями, отнюдь не совпадающими. Подробности не имеют значения. Как мужчина мужчине. Пусть хаос и скорбный путь бобыля, пусть одиночество до гробовой доски, но нет цены, которая превысила бы беспримесную радость свободного полета как над делами давно минувших дней, так и над событиями, еще памятными ныне живущим. Хотя вместе с тем… Собой миловидна, телом полна, что всегда неизъяснимым магнитом притягивает мужчин сухощавого сложения. Игнатий Тихонович, несколько смущаясь, указал на себя. Серафима Викторовна также обладала далеко не скудной комплекцией и лишь в последние три месяца истаяла в сухую щепку. В обтянутый кожей скелет. В желтую мумию. Не устаешь ты, о смерть, собирать средь людей свою жатву.

Все это, говоря по чести, доктор Боголюбов благополучно пропустил мимо ушей, отметив лишь печальное вдовство Игнатия Тихоновича и унижающие человеческое достоинство условия его существования. Рассудив, что человеку всегда легче примириться с тяготами жизни, если под их игом стонут и другие, он в двух словах сообщил сотниковскому Нестору о собственном жилищном положении. Хуже некуда. Собственно, нет и положения, потому что нет жилья.

– Сорок три года, – замедляя шаг и быстрым взором окидывая поблекшее изображение, надо полагать, герба града Сотникова: три сосны на голубом поле и сверху круглый щит с двумя перекрещенными на нем стрелами, – врачебного стажа почти двадцать лет, а живу у папы, пока он терпит. А дальше…