– Пойдемте, пойдемте… От него не отвяжешься.

Было, однако, поздно. Фигура или, скажем так, личность встала у них на пути, благодаря чему Сергей Павлович мог теперь вволю разглядывать опухшее, цвета свеклы, но с апоплексическим сизым отливом широкое лицо с мутно-зелеными глазами навыкате из-под нависших бровей. Однако ни лицо, хотя и весьма своеобразное и отчасти напоминающее лик некогда грозного, а теперь одряхлевшего льва, в особенности из-за гривы волос и приплюснутого носа, ни тяжкое, с хриплым присвистом дыхание, к тому же насыщенное миазмами перегара, в котором изощренный нюх доктора безошибочно распознал преобладающее присутствие плодово-ягодного, сиречь страшной отравы, убивающей не только душу, но и печень, ни даже словно похищенное из музея кожаное пальто с прорехами и белесыми трещинами не могли быть отнесены к особым достопримечательностям преградившего им дорогу человека. Мало ли, в конце концов, приходилось доктору Боголюбову встречать подобных граждан разной наружности, возраста и пола, но родственных друг другу состоянием мрачного похмелья с всполохами подступающего безумия. Было вместе с тем нечто, от чего Сергей Павлович не мог оторвать взгляд: ярко начищенные, сверкающие в солнечных лучах крупные латунные пуговицы, на каждой из которых красовался выпуклый паук свастики.

– Это что? – обратился он к своему спутнику. – Эхо далекой войны?

Потупив взор, тот тоскливо молчал. Ответил обладатель впечатляющих пуговиц.

– Снял с фрица, – охотно прорычал он. – А потом расстрелял. Вот так. – И он навел на Сергея Павловича указательный палец с траурной каймой под нестриженым Бог знает с каких пор ногтем. – Бах! И в лобешник. – Этим же пальцем он ткнул себе точно в середину грязно-смуглого лба. – Одна пуля – один труп.

– Благодарю вас. – Сергей Павлович хотел двинуться дальше. – Прекрасный трофей. Солдатская гордость.

Дряхлый лев открыл пасть и рыкнул на всю Коммунистическую.

– Стоять на месте! Я комендант города капитан Громов. Этого, – указал он лохматой бородой на поникшего Игнатия Тихоновича, – знаю. Тебя нет. Документы!

Здоровая лапа потянулась к московскому гостю. Тот оглянулся в полной растерянности. Бывают такие типы, в которых влипаешь, будто в смолу. Старичок Игнатий Тихонович тем временем безучастно рассматривал некогда покрытый битумной смесью тротуар у себя под ногами, теперь превратившийся в черт знает что.

– Вроде бы отменили комендантский час, – со слабым подобием смеха молвил доктор.

– Вроде Володи, – хамским образом отозвался капитан-комендант или комендант-капитан, вернее же самозванец со съехавшей крышей. – Паспорт!

– Отстань, а? – тихо и мирно попросил Сергей Павлович, про себя пожелав ему провалиться. – Дай пройти.

– Ты с кем говор-р-ришь! – прорычал лев-капитан или лев-комендант, что, собственно, не имело для Сергея Павловича никакого значения.

Важно было другое: подкатившая к горлу тошнота, вызванная приближением старого бойца и, соответственно, резко усилившимися запахами перегара, немытого тела, а также протухшей селедки, хвост которой торчал из правого кармана трофейной шинели.

– Да я тебя… К стенке! Немедля! Взвод! Слушай мою команду! За нашу Советскую Родину! Смерть шпионам! Пли! – Теперь он палил в доктора в упор из двух указательных пальцев, похожих, как два брата-близнеца. – Бах! Бабах! Бах!

Безумие в полный накал горело в мутно-зеленых его глазах, пот лил по лицу, оставляя грязные потеки на лице и исчезая в зарослях усов и бороды, и ослепительно сияли надраенные латунные пуговицы со свастикой на каждой из них.

– Труп, – отстрелявшись, слабым голосом произнес Громов, повернулся и пошел прочь.

Оставшийся в живых Сергей Павлович с облегчением вздохнул и потянул за рукав старичка Игнатия Тихоновича.

– Путь открыт. Пойдемте.

– Погодите.

– Господи! – вдруг услышал Сергей Павлович и увидел обращенную к небу косматую голову и воздетые руки. – Господи! – взывал дряхлый и безумный лев. – Опять я человека убил! Нет меры моему злодейству! Покарай меня, Господи! Срази меня! Забери мою жизнь за те, что я взял! Иоганн! Голубчик… Прости! Гришенька! Сынок! Я разве хотел! Не моя была воля! Сашенька… Ванечка… Фридрих… Расульчик… Венечка! – рыдая, лепетал он. – Отпустите меня! Не виноват! Отойдите, я вам говорю! К себе ступайте и ждите, я приду. Господи! Разве я это все устроил? Ты. А меня заставил убивать. На мне их кровь, а ты чист. Возьми… возьми на Себя, я Тебе говорю, возьми! И объяви по всему миру, что Громов злодей и убийца, но и Ты тоже! Ты меня научил… – Он шел быстрым шагом, почти бежал, обхватив голову руками, и выл, как смертельно раненый зверь: – Ы-ы-ы… ы-ы…

Свернув в переулочек налево, он исчез из вида. Вой становился слабее, затихал, но слышен был еще долго.

Некоторое время сотниковский житель и доктор шли молча, причем изрядно потрясенный Сергей Павлович против обыкновения не глядел по сторонам и почти не обратил внимания на квартал довольно новых трехэтажных домов светлого кирпича и расположенные в близком соседстве с ними здания детского сада и школы с пристроенным к ней спортивным залом. Игнатий Тихонович успел все-таки указать ему на самое значительное градостроительное достижение Сотникова последнего, если не ошибаемся, десятилетия.

– Да-да, – Сергей Павлович обернулся и равнодушно отметил: – Надо же. – Три шага спустя он резко остановился. – Кто это был?

Игнатий Тихонович повлек его дальше. Несчастной судьбы человек. Он действительно воевал, и судя по всему в СМЕРШе или в каких-то других особых частях, где наше врожденное азиатское пренебрежение жизнью, как своей, так и чужой, было удесятерено условиями военного времени и завесой секретности, окутывавшей службу Громова. Поселившись в Сотникове, в доме покойного отца, он поначалу кое-что о себе сообщил, скупо, кратко, однако достаточно для того, чтобы понять, что он, главным образом, имел дело с взятыми в плен немцами, нашими солдатиками, побывавшими в плену у врага, а также заподозренными в намерениях тем или иным способом уклониться от участия в боевых действиях. Невообразимо представить, сколько он погубил душ! Но до поры ему удавалось отгонять от себя воспоминания о жертвах своего служебного рвения – пока однажды ночью соседи не услышали страшный грохот в его доме, дикий вопль и звон разбитого окна, из которого в исподнем, босой, выпрыгнул Громов и принялся кататься по снегу, словно стараясь сбить охвативший его огонь и умоляя кого-то о прощении и пощаде… С той ночи начались и по сей день не прекращаются его мучения. Врагу не пожелаешь, что испытывает он, когда на него находит. Трижды в год, не менее, по месяцу, а то и по два. А сейчас, кажется, третий уже месяц идет его безумию. Пьет он в это время чудовищно, но вино его не спасает, нет, чему только что мы с вами были до глубины души взволнованными и сострадающими свидетелями. Кровавые мальчики являются ему, все, кого он убил самолично или убить приказал, подступают и требуют, чтобы он им ответил: за что? И он, пьяный, страшный, безумный, с утра до ночи бегает по городу, чудит, пристает к людям, никому, однако, не причиняя вреда, спит где попало, ест как собака, что придется… селедку тухлую видели у него в кармане? и кричит, и воет, и молит их о прощении.

– Никогда, правда, – задумчиво прибавил старый сотниковский житель, – я не слышал, чтобы он упоминал Бога… и призывал Его разделить с ним ответственность за все убийства… Откуда он это взял?

– Человек, – отвечал ему Сергей Павлович, все еще с тревогой прислушиваясь, не доносится ли вой несчастного капитана, – всегда не прочь свалить на кого-нибудь свои мерзости. Я, может, и виноват, но меня научили. А ты не учись гадостям! Не учись убивать! Ваш Смирнов тоже, небось, уверяет, что его совратили, невинного агнца… Тогда, значит, никто никогда и ни за что не отвечает. Все невинны! И кто старика глубокого, моего прадеда, в Юмашевой роще убил, и Петра Ивановича в тюрьме, и стариков-епископов… ах, да о чем тут говорить! Перестреляли Россию, а потом вопят, что так-де сложилось, и что если бы Господь не захотел, то все было бы тишь, гладь и всяческая благодать. – Он полез в карман, на ощупь вытянул папиросу из пачки и закурил. – В таком случае и личной ответственности не существует.