– Я что-то припоминаю, – промямлил Борис Викторович. – И лицо ваше… – Он выразил сожаление и готовность предать прошлое забвению. Положение, к несчастью, обязывало. Обстоятельства, которые могли скрутить кого угодно. Ныне, даже оставаясь членом партии и занимая, без ложной скромности, далеко не последний пост в государстве, испытываешь неодолимую тягу к православию. Однако еще не вполне наступило время сердечного и необходимого сближения Церкви и власти. Поэтому крещение решено провести без огласки, келейно, как говорит о. Викентий, полагаясь на безусловную порядочность присутствующих.

Сергей Павлович хмыкнул, заключенный на кухне дог заскулил еще сильней, священноинок же, взглянув на часы, велел поторапливаться.

И весьма скоро стол сдвинут был к окну с выцветшими занавесками на проволочных карнизах, в центре комнаты, на табурете, водружен был наполненный водой красный пластмассовый таз с тремя прилепленными по его краям свечками, а о. Викентий, успевший скинуть с себя костюмчик, облачился поверх подрясника в белую фелонь. На голове у него появилась малиновая, вышитая по краям разноцветным бисером митра, на груди заблистал золотом крест. Все это он извлек из сумки и оттуда же достал деревянный ящичек и два молитвослова, один из которых – потолще – оставил себе, а другой вручил Сергею Павловичу, велев по его знаку читать молитвы, отмеченные закладками. Выполнив эти предварительные действия и став выше ростом, значительно важнее и гораздо строже, он спросил у профессора, как учитель – у нерадивого ученика:

– Ну… и где тут у нас восток?

Тот растерялся. Восток. В самом деле, где у нас восток? Сергей Павлович глянул в окно. Огороженный покосившимся забором пустырь с отрытым под фундамент котлованом увидел он внизу и подернутое дымкой душное небо наверху; серые дома, тополя в белом пуху, высокую кирпичную трубу, узкоколейку, по которой паровичок катил состав из двух платформ и цистерны с надписью: «Огнеопасно». Тоска вдруг нахлынула на него такая, что он сказал:

– Нет здесь востока.

– Что значит – нет? – о. Викентий лично приблизился к окну. – Открывшийся вид и на священника произвел тягостное впечатление, выразившееся в кратких, но сильных словах: – Пейзаж для самоубийц.

Однако без определения стран света нельзя было приступать к таинству. Ибо в противном случае кто мог поручиться, что оглашаемый Борис устремит свой взор именно и только туда, куда положено взирать всякому вступающему в лоно христианства человеку? А вдруг он будет глядеть на запад, туда, где скрывается солнце, окутывая землю непроглядным мраком ночи, с ее томительным предощущением той великой и единственной Ночи, каковую предстоит пережить каждому из нас? Или на север, с его глыбами голубоватого льда, источающими вечный холод и превращающими в изморозь всякое дыхание, славящее Господа? Или на юг, где раскинулись земли гибельных для человека искушений? Все это грех и оскорбление таинства. Перед купелью, знаменующей наше новое – во Христе – рождение, смотреть следует исключительно на восток. Почему? А потому, что сказано: «И насадил Господь Бог рай в Едеме, на востоке; и поместил там человека, которого создал». И верно направленный наш взгляд есть выражение нашего упования на то, что когда-нибудь и мы поселимся в райских кущах, где будем тише воды и ниже травы, и похвальным поведением не дадим Господу повода изгнать нас оттуда, каковая участь за великое непослушание постигла, как известно, прародителей человеческого рода – Адама и Еву.

– Окно, похоже, на восток, – по ему одному ведомым признакам определил о. Викентий. – Приступим, благословясь… Ты, чадо, – велел он профессору, – снимай пиджак… Обувь, носки… Ремень из брюк. И рубашку… отлично, что белая!.. поверх брюк, навыпуск… Теперь встань позади таза… в его образе имеем купель, сиречь Иордан, где крестился Господь… и направь взор на восток, то есть в окно, вид из которого не имеет отношения к совершаемому здесь крещению. Ибо Бог даровал человеку землю для ее украшения, а вовсе не для того, чтобы он придал ее облику такие отталкивающие черты. – И священноинок кивнул в сторону окна, куда, навытяжку стоя возле красного таза, упорно смотрел профессор.

После сего началось.

Склонившись через таз к застывшему, будто часовой на посту, профессору, о. Викентий трижды дунул ему прямо в лицо. Тот в ответ едва моргнул, но голубых глаз от заданного направления не отвел. И крестным знамением осенил его священник: чело, затем грудь и, возложив десницу на профессорскую главу, зычно промолвил:

– Господу помолимся!

– Г-гав! – откликнулся заточенный на кухне Гриша.

Отец Викентий свирепо глянул на Сергея Павловича. Доктор Боголюбов недоуменно пожал плечами. Собака лает, что является для нее естественным выражением чувств – в данном случае, горькой обиды на людей, отвергнувших ее общество.

– О имени Твоем, Господи Боже Истины, и Единородного Твоего Сына, и Святого Твоего Духа, – поглядывая в служебник, гремел о. Викентий, – возлагаю руку мою на раба Твоего Бориса, сподобльшагося прибегнути ко Святому Имени Твоему, и под кровом крил Твоих сохранитися…

Лицо оглашаемого профессора покрылось румянцем волнения. Он глубоко вздохнул и тут же, по слову священника, обратился на запад, лицом к стене, оклеенной обоями в розовых цветочках и украшенной репродукцией с изображением пышнотелой особы, лежащей на постели в чем мать родила. Отец Викентий с негодованием указал на нее Сергею Павловичу и резким взмахом руки потребовал удалить блудницу с глаз человека, избавляющегося от рабства злу, жизни во тьме и плена низким страстям. Сергей Павлович на цыпочках подкрался к стене, снял нагую девицу и на время совершения таинства поселил ее в прихожей. (При этом он не смог не отметить, а отметив, тут же себя осудил и раскаялся, несомненное сходство зада красавицы с такой же частью тела Людмилы Донатовны.) Между тем, пока профессор сквозь стену в обоях глядел на запад, обе руки при этом имýща горé, о. Викентий требовал от него отречения от сатаны.

– Отрицаеши ли ся сатаны, и всех дел его, и всех аггел его, и всего служения его, и всея гордыни его? – И сам же подсказывал верный ответ: – Отрицаюся.

– Отрицаюся, – севшим голосом трижды отвечал Борис Викторович на трижды заданный вопрос. И быв затем спрошен: «Отреклся ли еси сатаны?», утвердительно кивнул и, наученный священником, молвил: – Отрекохося.

– И дуни, и плюни на него! – вскричал о. Викентий и в ярости даже топнул ногой, побуждая профессора без страха и сомнений бросить врагу рода человеческого сей вызов и выйти на последнюю с ним брань.

Борис Викторович набрал полную грудь воздуха и дунул изо всех сил.

– Плюй теперь на него! – требовал ученый монах, уже не обращая внимания на оглушительный лай томящегося на кухне дога. – Плюй в эту мерзкую рожу! В эту свиноподобную харю! В эту погань!

Профессор стеснительно сплюнул себе под ноги. Неудовлетворенный, с одной стороны, ненужным правдоподобием плевка, долженствующим быть не сгустком исторгаемой из уст слюны, а символом глубочайшего презрения к врагу, с другой же, отсутствием в нем подобающей направленности и духовной силы, о. Викентий с укоризной вздохнул:

– Эх ты, чадо…

Но все равно: отречение от сатаны состоялось, и крещаемый Борис обрел право снова обратиться лицом к востоку и опустить руки. Перемена положения (в последующем изъяснении его высокопреподобия) была наполнена высоким смыслом. Она, в частности, означала, что мятеж Бориса Викторовича против Создателя завершился, Борис Викторович осознал тщету своего бунта и глубочайшую неправоту своих представлений о бытии и отныне являл собой пример смирения, покорности и послушания. Следующий вопрос трижды задал ему священник и трижды получил требуемый ответ.

– Сочетаваеши ли ся Христу?

– Сочетаваюся.

Тот же вопрос был затем поставлен в прошедшем времени, и ответ на него подтверждал, что великое духовное событие свершилось.